Ночью, когда Коша вернулся домой и заглянул на огонек — выпить рюмку навевающего сладкие сны коньяку, я встретил его вопросом:
— Скажи, что, по-твоему, значит для человека вера в себя?
Коша был вконец измотан, он устало взглянул на меня, еще не решив, выпускать ли из рук портфель. Даже мой вопрос не встряхнул его.
— Ты предупреждай, если планируешь серьезный диспут, — сказал он. — Правда, конспекты составлять я все равно не буду, но по крайней мере усядусь поближе к печке, поставлю рядом бутылку, и милости просим, к вашим услугам: черпай из моих познаний, сколько душе угодно.
— Сейчас ты отправишься спать. Только ответь: какую роль в жизни человека играет вера в себя, как по-твоему?
— Так же, как и по-твоему. Целиком согласен с тобой.
— Спасибо, Банди. Но что она значит по-моему?
— Какого черта?! Все значит, по крайней мере очень много: без веры в собственные силы жить невозможно… А почему этот вопрос на повестке дня?
— Неважно, — ответил я. — Не имеет значения. Просто мне подумалось, что, если женщина вынуждена чувствовать себя человеком неполноценным и к тому же кто-то убеждает ее, что она лишена даже женского обаяния, у нее мало остается шансов за что-нибудь зацепиться. Всем нам необходимо сознание, что людям не безразлично, живы мы еще или перекинулись. Какой-нибудь еж не задается подобными вопросами, для него жизнь — нечто само собой разумеющееся; но человек мыслит, и определенные вещи ему необходимо сознавать, чувствовать. Стоит убить в ком-то веру в себя, и ты наполовину убьешь этого человека.
Коша повертел в руках рюмку, кашлянул и вдруг испытующе глянул на меня:
— Я уже взбодрился. Хочешь, продолжим тему? До утра?
— Нет. Приятных сновидений, Банди. Оставь дверь открытой, пусть выйдет дым.
Коша направился к двери, пнув по дороге мои грязные сапоги. На пороге он обернулся:
— То, о чем ты говорил, при коммунизме будет осуждаться: нельзя подрывать у человека веру в себя.
— Жаль, что не карается уже сейчас.
— Но… Мы ведь не поступаем так, правда?
— Надеюсь.
— Если увидишь, что я затеваю нечто подобное, плюнь мне в физиономию.
— С радостью.
Ворвался ветер, погнал по комнате табачный дым, прошуршал сваленными на шкафу газетами. В печке пылали буковые поленья. Снаружи уже сгустился мрак, пришла ночь, наполненная шумом ветра, отблесками далеких огней, скрипом редких телег на шоссе. И казалось, будто Кати и сейчас стоит во дворе, стоит и ждет, когда кто-нибудь окликнет ее.
Я отыскал в сарае несколько целых кирпичей. Выбрал два и уложил один на другой около самого забора.
— Что это вы вдруг выросли? — спросила Кати. — Встали на что-нибудь?