Я не ожидал, что будут спрашивать моего мнения о предмете занятий, и смутился:
– Не знаю, Игнатий Юлианович. Так много интересного. Хотелось бы и одним, и другим, и третьим.
Крачковский улыбнулся:
– Это верно, что много интересного. И конца ему никогда нет. Жизнь ваша только начинается, и я думаю, что вы успеете заняться «и одним, и другим, и третьим». А пока я хотел предложить вам приступить к изучению рукописей. Это дело нужное для всякого арабиста независимо от его профиля и эпохи, которой он занимается. Понимаете, можно не располагать силами, чтобы осуществить критическое издание, – в конце концов, это удел не всех, да и не каждая рукопись этого стоит, – но уж, конечно, при всех обстоятельствах надо уметь определить тип почерка, которым переписано то или иное сочинение, выяснить автора, название, структуру произведения, дату написаний и переписки, место создания списка и т. д., и т. д… Все это не всегда легко, но вот некоторые считают, что это даже повышает интерес к работе. Потом. потом, ведь каждая рукопись имеет свою судьбу, часто весьма любопытную, а распознавать ее приходится иногда по мельчайшим деталям в тексте, так что и с этой стороны полезно почаще держать рукописи в руках и уметь в них разбираться. Ну, так как вы, решили или нет?
Нужно ли было еще спрашивать! На первое занятие Игнатий Юлианович принес «Макамы» ал-Харири с цветными иллюстрациями и обстоятельно, что называется «по косточкам», разобрал всю книгу. До этого, готовясь к докладу в студенческом научном кружке, я имел дело с фототипией лейденской рукописи «Путей государств» географа Х века ал-Истахри, после чего мне казалось, что я превзошел многое. Разбор, сделанный Крачковским, пристыдил меня: я увидел, что знакомство с фототипией, делавшееся урывками от университетских занятий и к обязательному сроку, дало мне весьма поверхностные знания, а гипотезы, которые я уже позволял себе строить, напоминали карточный домик: дунь – и развалится. С первого занятия я вышел со смешанным чувством радости от того, что сразу узнал столько интересных вещей, и досады на свои мизерные знания. На следующий раз мой наставник принес уже рукопись «дивана» – сборника стихотворений знаменитого поэта VII века ал-Ахталя, и я два часа как зачарованный слушал неторопливый рассказ о ее удивительной судьбе.
Рукописи сменялись рукописями. Из-за строк, представлявших многие типы письма: прямолинейный «куфический», и круглый «магрибинский», парадный «сулс» и будничный «насх», беглый «талик» и ломаный «рука», – оживленные задумчивым повествованием, вставали вереницы лиц и событий, мысли и деяния давно ушедших людей, сверкали грани арабского языка, о которых я и не подозревал, тончайшие оттенки одного из труднейших языков мира. Постепенно лекция все более переходила в беседу: впечатления переполняли меня, и я торопился высказать свои соображения об очередной рукописи. Игнатий Юлианович все больше и больше уступал мне слово, превращаясь во внимательного слушателя, и осторожно поправлял меня; не раз, увлекаясь, я «возлетал в заоблачные выси», и тогда несколько его спокойных замечаний сводили на нет мою пылкую тираду. Мало-помалу я начал осваиваться с техникой работы над рукописями; решающий опыт пришел позже, а главным приобретением этого незабываемого периода было чувство уважения к рукописному документу истории – необходимое условие для того, чтобы он, поддавшись длительным целеустремленным усилиям, мог заговорить живым языком свидетеля изучаемой эпохи.