Уж и не помню, как оказался в предбаннике, замотанным в простыню перед нехилой братиной мятного кваса. Бабы не отстали и продолжали творить свои бесчинства, тискались, прижимались. Среди кипящего вокруг шума и смеха довольный и раскрасневшийся князь придвинулся с хитрым лицом и заявил:
– А ты с бабами не впервой. Не боишься их, поне унот летами. Моя рудь взыграшася[501]. Егда токмо приспел[502] наблукатися[503]? Не в монастыре чай с монасеми?
Вообще-то шутки шутить надо уметь, а то недолго и по рогам получить. Будь ты хоть мой, хоть римский папа.
А родитель продолжал:
– Хоче кою се на ночь яти? Еми всяку. Вон, Марфушка мяконька, яко лебяжья подушка. Фёкла, сладка, яко свёкла. А вон Феодора…
– Евпраксию хочу! – заявил категорично.
По знаку князя женщины торопливо оделись и ушли.
– Знамо, ужо те поведаша? – огорчённо констатировал князь. – И кой сие содеял?
– Догадайся с трёх раз. Если тебе нравится Евпраксия, то скорей женись на ней и ни на кого не обращай внимания. Это не грех тебе, вдовцу, во второй раз пожениться. Отец Паисий не станет возражать, только повыпендривается немного, чтобы вытащить из тебя побольше приятных ништяков, – рассуждал я, одновременно жуя пряженец с тёртой репой.
С кем поведёшься.
– Воистину Господь посла ми премудра[504] сына, – растроганно высказался батя и даже крестное знамение на себя наложил. – Обаче, есть завет отича ея…
– Знаю, наследником твоим сделать его внука Семёна, – с довольной улыбкой всезнайки высказался ему.
Послебанная краснота на лице отца заметно усилилась.
– Полюбил я тя за малы годы. Ушед ты хвор и кроток из мира, а воротился дерз и стропотен[505], не прещатися никоя. Сяко сына я молил у Бога, и он дал ми. Утый ты лишче токмо, обаче мясо возрасте. Гобину велию обителю Успенску хочу за тя воздати, – растроганно пророкотал батя. – Надысь ради тя хоче от Пракши отречися, но влече мя к ней, мочи несмь. Иже деяти ми не ведаю?
– Делай всё, что считаешь нужным для своего блага, только и мои условия скорей исполни, – предложил в ответ: – Отпусти из узилища гудцов Рака и Зайца. Единца лиши должности, боярства, поместий и прочего имущества и покарай за все мои унижения и обиды.
Князь надолго задумался, запустив пальцы в мокрую бороду и медленно перебирая волосы. Наконец произнёс:
– После мыльни доводство самочинно содею. Буде с ми.
Заметил на полке случайно костяные фигурки, очень похожие на те, что нашлись в детской комнате. Они оказались частью игры, называемой таврелью. Игра очень сложная, по словам князя. Во всём Галицком княжестве в неё умели играть только боярин Чешок и он сам, причём боярин постоянно проигрывал. Ха-ха! Кто бы в этом сомневался? Из того, что мне вкратце поведал отец, стало понятно, что это некая разновидность шахмат. Теперь стало понятно назначение символов на костяшках. Они обозначали что-то вроде шахматных фигур. Игра занятная, гораздо сложней обычных шахмат, но разобраться в ней не составило особого труда. О чём я непринуждённо сообщил родителю. В ответ батя чуть не умер от смеха, сообщив, что отрокам по младоумию сию зело хитрую мастроту постичь невозможно. И что он готов поставить на это в заклад половину своего государства. Ага, дай Бог нашему теляти вашего волка отымати. Что ж, короли любят спорить, но при этом не любят проигрывать. Замнём этот вопрос для ясности, тем более что дела державные ожидали.