– Потому что, – в его глазах спокойствие, – я умираю, Стивен. – Он произносит эти слова так, словно это самая очевидная вещь в мире.
Воздух вокруг меня сжимается. Я пристально смотрю на Финеаса.
– Камень может быть и ничем, – продолжает он, идя по петляющей кладбищенской дорожке назад. – Просто кусок ничего не значащего камня. Но может оказаться и чем-то бóльшим. Возможно, он обладает силой спасти меня.
Когда мы проходим мимо могилы мамы, я в первый раз замечаю место, оставленное рядом с ней: предназначенное для него. Моя старая злость на Джульет снова неудержимо вспыхивает. Джульет хранит ту самую вещь, что может помочь оставить Финеаса со мной.
Финеас прав: Добродетели второстепенны. И я заберу у нее этот Камень.
Даже если мне придется самому вырвать его из ее белоснежных пальцев.
Когда Майлзу было пять – маленький, но все-таки достаточно взрослый, чтобы думать головой, – он начал опрокидывать стаканы. Поначалу мама проявляла терпение. Прежде всего вытирала его слезы, а потом уже – пролитое молоко.
После еще нескольких опрокинутых стаканов она стала сердиться. Заставляла его самого убирать за собой. Требовала, чтобы он перестал быть таким неуклюжим. Но пролитое продолжало разливаться по столу, словно Майлз вдохнул в него жизнь: реки воды, луны молока, кляксы сока. Однажды он даже разбил стакан, когда тот скатился со стола и разлетелся в какофонии осколков на полу.
Мама багровела от гнева. Он явно делал это специально. В ярости она погрозилась отменить его день рождения, 28 июля, самый любимый им день в году.
После этого три недели прошли без перевернутых стаканов. Потом папа пришел домой с работы, и Майлз с радостью выпрыгнул из-за стола, отправив свой стакан в плавание. Он застыл на месте, повернулся к маме с глазами, полными страха. Потому что, хотя Майлз и был любимчиком мамы, существовала черта, которую нельзя было пересекать в отношениях с Джульет Каммингс Куинн.
Но в тот раз она не кричала на брата. Черту пересекли – впервые, он в действительности опрокинул стакан не специально, и это показалось ей невозможно смешным. Она смеялась, пытаясь заглушить смех кухонным полотенцем, а папа пришел на кухню и ослабил свой галстук, его глаза засветились, и вокруг них появились морщинки, как было всегда, когда она так смеялась.
Я думаю об этом, когда Майлз задевает рукой стакан на Новый год и тянется, чтобы поймать его вовремя. Пытаюсь встретиться с ним взглядом, обменяться улыбками, но он не смотрит на меня. Поэтому задумываюсь, помнит ли он вообще те дни.
Желваки Уилла слегка напрягаются, когда Джордж отодвигает стул, чтобы снова остаться на ужин, и за столом забрасывает доктора Клиффтона идеями.