Никогда не слышал от В. М. двусмысленностей, намеков, он не терпел солдатских острот. Ему была чужда язвительность и тот вид юмора, который основан на смехе над собеседником, а уж об издевке и говорить нечего. Ему не были близки Ильф и Петров, он не любил Гашека, был более или менее равнодушен к Зощенко. От миниатюры Райкина он мог хохотнуть, но тут же как-то вздергивался, будто отряхивался. Он приходил в раздражение, если понимал, что начинает симпатизировать чему-то, что близко инстинкту – страху жадности, чувству мести. Ему, мне кажется, претила любая сатира. Никогда не приходилось слышать, чтобы его особенно занимали даже Свифт или Рабле. В архиве дяди есть письмо от карикатуристов Кукрыниксов с вопросами, касающимися обстоятельств бегства Керенского от большевиков. Не поможет ли им Владислав Михайлович? Во что одеть беглеца? Ответа дяди на это письмо не знаю. Никакой особой симпатии к Керенскому он, конечно, не питал, но предположить, что дядя стал бы помогать, кому бы то ни было, в насмешках над человеком, которому грозила реальная кровавая расправа, не могу. Даже если все и относилось к прошлому, да и кончилось благополучно.
Один музейщик с Урала, совершенно искренне желавший сделать дяде к 80-летию хороший подарок, прислал к этому дню посылку, в которой лежал небольшой хромированный топор. Близко к обуху на стали был выгравирован рисунок – елка, токующий глухарь, целящийся охотник. Ну и конечно поздравительная надпись. Еще одной особенностью топорика было алого цвета топорище и предохранительный чехольчик искусственной кожи с кнопкой и рельефной надписью – «50 лет Советской власти». Какой реакции дяди ожидал уральский человек, посылая подобный подарок, отгадать не берусь. Но времена были такие, что ничего стоящего в магазинах не было вообще. И, возможно, это был попросту самый дорогой из сувениров, продающихся там, откуда он был прислан. Впрочем, этого подарка дядя уже не увидел.
Пока он был жив, в той группе людей, который можно было назвать его кругом, кое-что было невозможно. Или ты из этого круга выпадал. Примером может служить прекращение его общения с коллекционером солдатиков полковником М. В. Люшковским. От вернувшегося из заключения Михаила Борисовича Рабиновича дядя узнал о том, что показания Люшковского при его допросах в 1949–50 гг. («Ленинградское дело») значительно ухудшили положение уже находившегося под следствием Михаила Борисовича. Полностью доверявший Рабиновичу дядя перестал здороваться с Люшковским и больше никогда не подавал ему руки.