В. М. говорил, что особый вид насилия над интеллигенцией начиная с 1920-х годов – это принудительное вкрапление ее в чуждую ей среду и в первую очередь порожденный оскудением жизни (как только было пресечено предпринимательство) коммунальный вид существования. Это общие уборная, умывальник, кухня. И институт принудительной прописки, когда человек не волен менять свое место жительства. Для многих такая жизнь – непреодолимое вечное иго.
Из того в литературе, что он активно не принимал, были всякого рода «алые паруса» – как непосредственно Александра Грина, так и всевозможных его подобий. Фыркал презрительно он также, например, на Луизу Олкотт – дореволюционные издания ее «Маленьких женщин» и «Маленьких мужчин», а также «Маленьких мужчин, ставших взрослыми» состояли в книжном арсенале дома Таубе. В родительском же доме дяди в Старой Руссе таких книг не было.
Один молодой человек, занимающийся историей, несколько лет писал Владиславу Михайловичу восторженные и почтительные письма из Риги и даже со временем стал называть его в письмах «отцом». Наезжая в Ленинград, молодой человек привозил дяде книжки, которые дарил с надписями – также чрезвычайно почтительными. Одну из них «С.-Петербург. Путеводитель по столице. 1903 год» мне как-то случилось перелистать. Большая часть тех мест, где обычно стоят штампы библиотек, из нее вырезаны, там, где штампы замазаны, все-таки можно разглядеть, что книга украдена из библиотеки Госплана СССР. Кончилось тем, что уже после смерти дяди, оставленный дядиной вдовой на день-другой пожить, молодой человек увез с собой на память несколько серебряных вилок. Рига теперь заграница.
В. М. считал Петра I и Николая II антиподами. Один готов был, говорил дядя, заботясь о величии России, принести в жертву что угодно, хоть родного сына. Другой из-за болезни сына был готов на все, только бы сына спасти. И один угробил сына, другой страну, но и сына тоже.
Когда дяде было лет шестнадцать или семнадцать (1920-й?), он видел, как на расстрел вели человека в английской военной форме. Рассказал он мне об этом в шестидесятых, то есть прошло лет сорок. На мой вопрос – «за что?» – дядя лишь пожал плечами, мол, гражданская война… Где именно это было я не запомнил, дядя называл какую-то железнодорожную станцию.
– Ты лучше спроси, как он шел! – сказал дядя. – Как держал голову! Насвистывал… Прутик в руке…
Наверно, именно под впечатлением от этих его реплик мне особенно запомнились два его коротких устных рассказа:
Первый, возможно, он пересказывал со слов Натальи Михайловны Шарой (сотрудницы Эрмитажа, которая в 1917–1918 была медсестрой Общества Красного креста).