Прошло уже более месяца, как произошло убийство, но у Борисова не было уверенности, что он хоть сколько-нибудь приблизился к развязке. Было ясно одно: до пятьдесят девятого года Ставинский не проживал в Риге, ибо трудно было предположить, что за четырнадцать послевоенных лет Татьяна не встретилась с ним.
Так размышлял Борисов, когда шел вверх по улице Ленина. Около Новой Гертрудинской церкви он свернул в боковую улицу. Вошел в подъезд мрачноватого дома и поднялся на четвертый этаж. Надавил кнопку звонка.
Дверь открыл худой благообразный старик. Взъерошенный хохолок седых волос лихо топорщился над его высоким морщинистым лбом, а тонкий, загнутый книзу нос как бы клевал щеточку реденьких усов. Мазками белой гуаши застыли над очками прямые брови. Горло старика до самого подбородка было обмотано белым кашне, и это делало его похожим на простуженного какаду. Сквозь очки пытливо-удивленно на Борисова смотрели небольшие тусклые глаза.
— Мне нужен Георгий Станиславович Ольшевский, — улыбнулся Борисов. Он был рад, что Ольшевский жив, а то, что это был именно он, не было сомнения.
— Значит ко мне. Что вам угодно?
— Я из военкомата. Мне нужно с вами поговорить...
— Любопытно...
— ...О муже вашей родственницы Татьяны Владимировны.
— А... О Ставинском? Это интересно. Хотя...
— Я все знаю, Георгий Станиславович. Именно поэтому мне и нужно кое-что выяснить у вас.
— Ну что ж... проходите... поговорим...
Борисов вошел в темную прихожую. Хозяин щелкнул выключателем, и тотчас откуда-то из глубины квартиры женский голос что-то спросил по-латышски.
— Ты лежи. Тут ко мне пришел товарищ по делу! — крикнул Ольшевский фальцетом по-русски. И полушепотом пояснил Борисову: — Дочь больна... радикулит... так что, пожалуйста, пройдемте сюда.
В маленькой комнате стояли две узкие железные кровати, застекленный шкаф, набитый книгами, и длинный стол. На столе, на подоконнике, на кровати — всюду лежали листы бумаги с карандашными набросками, орнаментами, стилизованными цветами. На столе стоял стакан с кисточками различных размеров, рядом — коробка с акварельными красками.
— Вы извините, здесь маленький, так сказать, ералаш, — улыбнулся Ольшевский. — Здесь живут мои внуки. Вырабатывают свойственный художникам стиль лирического беспорядка.