Нельзя забывать, что в то время обстановка сложилась чрезвычайно серьезная и подобное выражение преданности не могло пройти незамеченным. 20 июня предвещало 10 августа, а 10 августа подготовило событие 21 января.
Париж выглядел странно: казалось, прохожие шли не по привычным делам, а подчинялись зову пагубных страстей; вместо добродушной физиономии, столь характерной для занятого пустяками парижского ротозея, всюду встречались озабоченные лица людей, жаждущих скрыться от чьей-то злобной ненависти или осуществить задуманную месть; каждый день приносил известие о каком-нибудь новом убийстве: то забили палками на улице Рёйи несчастного прокурора под предлогом того, что он будто бы был тайным агентом Лафайета; то утопили в бассейне Тюильри бывшего гвардейца, сунув его головой в воду на глазах у сотни гуляющих, с дурацким смехом взиравших на этот постыдный спектакль; однажды пришел черед некоего неприсягнувшего священника — его вздернули на фонарь под улюлюканье толпы; в другой раз настала очередь Дюваля д’Эпремениля, которого растерзали на террасе Фейянов; все эти убийства, резня, кровопролитие освящались торжественным и пышным понятием «народное правосудие».
Когда слухи о случившемся вместе со столь странным оправданием доходили до дворца Тюильри, там удивленно переглядывались, не находя ответа на вопросы относительно новоявленного правосудия, безнаказанно занимавшего место правосудия королевского.
Надвигалась страшная катастрофа, и вот однажды, словно небесные силы пожелали подкрепить угрозы, исходившие от людей, разразилась одна из тех знаменательных бурь, что свидетельствуют о существовании некой гармонии между миром высшим и низшим.
Случилось это 3 августа 1792 года; день был гнетущим: палящее солнце сжигало Париж; непонятная усталость, смутный страх, мрачное уныние овладели населением; встревоженные соседи, выйдя на порог или переговариваясь через окна, с удивлением показывали друг другу на громадные, медно-красного цвета тучи, мчавшиеся над узкими улицами, устремляясь, подобно гигантским волнам, к закатному солнцу, чтобы раствориться в бескрайнем кровавом море. Никогда еще небо не окрашивалось в такие зловещие тона, никогда еще дневное светило не покидало землю, прощаясь так скорбно.
Вскоре пронесся шквал горячего свистящего ветра, столь странный и неожиданный, что народ поспешил разойтись по домам; едва были заперты все двери и окна, как тут же разразилась гроза.
(Наум невольно приходит июльская гроза, на несколько дней опередившая революцию 1830 года.)
Итак, в течение часа, а то и двух, люди пытались противостоять стихии. При вспышках молнии и раскатах грома чужеродная орда, именовавшаяся марсельцами не потому, что она состояла из уроженцев Марселя, а потому, что, подобно буре, пришла с юга, расплылась по улицам, — живая гроза смешалась с грозой небесной, людской поток смешался с потоками огня и дождя, исполосовавшими небо. Но вот, наконец, буря, ниспосланная Всевышним, одержала победу над этим земным мятежом, горланящие банды рассеялись, и опустевшими улицами полностью завладели молния и гром.