Во время этой беседы не было сказано ни единого слова об Анри, а между тем Сесиль казалось, что каждое слово, произносимое матерью, имело к нему отношение.
Однако все сказанное матерью было связано с Эдуардом.
В самом деле, сказать Сесиль, что политические события по-прежнему обрекают на изгнание ее мать и бабушку, означало, что планы относительно союза с семейством Дюваль остаются в силе, ибо Сесиль теперь знала о финансовом положении баронессы и маркизы.
Потом г-жа де Марсийи добавила несколько слов по поводу собственного здоровья; тут Сесиль повернулась к матери, взглянула на нее и забыла обо всем на свете.
И действительно, то ли в результате жестоких забот, то ли по причине болезни, достигшей той стадии, когда быстрое ее развитие бросается в глаза, только баронесса, как мы уже говорили, страшно изменилась; она заметила, какое впечатление ее вид произвел на дочь, и печально улыбнулась.
Уронив голову на плечо матери, Сесиль заплакала, повторяя в глубине души, но не имея сил произнести это вслух:
— О да, да! Успокойтесь, матушка, я выйду замуж за Эдуарда.
Бедная девочка старалась пересилить себя, ибо, следует признать, сравнение, которое сердце Сесиль едва ли не вопреки ее воле сделало между племянником г-жи де Лорж и сыном г-на Дюваля, оказалось отнюдь не в пользу последнего. Оба были одного возраста, это верно, оба получили прекрасное образование, оба отличались красотой, и все-таки какое между ними было различие! В двадцать лет Эдуард все еще оставался робким и, пожалуй даже, неуклюжим учеником, в то время как Анри уже стал элегантным, великосветским человеком. Да, они получили блестящее образование, однако Эдуард превзошел, если можно так выразиться, лишь материальную часть науки; он запомнил то, что выучил, вот и все, но его индивидуальность, его собственный ум ничего не прибавили к усвоенному; напротив, то, что знал Анри, — а Сесиль из немногих сказанных им слов удалось понять, что знает он немало, — так вот Анри, казалось, знал это всегда, и все, что было воспринято и осмыслено его собственным разумом, обогащено его одаренной индивидуальностью, обретало новую жизнь. Да, Эдуард был красив, но его невыразительная красота удивительно сочеталась с вульгарностью всего облика, в то время как Анри обладал той утонченной, изысканной красотой, которую дарует лишь благородное происхождение, а физическое воспитание развивает; словом, все объясняется очень просто: у одного были манеры простолюдина, у другого — безупречного дворянина.
Но особенно Сесиль почувствовала эту разницу, когда в следующее воскресенье Эдуард приехал с родителями, почувствовала тем более остро, что на этот раз маркиза, против своего обыкновения, спустилась и то ли случайно, то ли с умыслом, воспользовавшись моментом, когда г-н Дюваль отправился в деревню, а г-жа Дюваль с баронессой прогуливались в саду, попробовала повторить сцену, имевшую место с Анри. Сесиль инстинктивно всегда скрывала от Эдуарда свои таланты; однако на этот раз по просьбе маркизы ей пришлось достать из ящика альбом и выставить на обозрение заключавшиеся в нем прекрасные цветы; но Эдуард, расточая Сесиль похвалы, которые заслуживали ее изящные рисунки, не уловил мысли, раскрывавшей суть этих цветов, несмотря на имена, значившиеся внизу каждой страницы. Понимая всю бесполезность каких-либо объяснений, Сесиль даже и не пыталась открыть молодому человеку тот глубокий, тайный смысл, о котором она хотела поведать ему, когда он был ребенком и над которым он так тогда смеялся. Все цветы, проходившие перед глазами Эдуарда, казались ему лишь чередой картинок, более или менее хорошо раскрашенных; совсем иначе смотрел на них Анри.