Джейк возвращается домой. Его волосы белы от снега, и несколько снежинок даже застряли в его необычно длинных ресницах. Он трясет головой, и снег покрывает весь проход. Он вытирает нос рукавом куртки:
– Там ничего не видно. Какие там звезды, не видно даже дом напротив. Метель метет.
Ривка спешит к Джейку, снимает с него куртку и вешает на крючок в коридоре, словно встречает его в собственном доме. Он дует на свои руки, чтобы согреть их.
– Прости, Джейк. Я не подумала про снег. Я не хотела посылать тебя на улицу в такое ненастье.
– Да ничего страшного. Я люблю снежные бури. – Если звезд не видно, можно ли все равно зажечь менору? – спрашиваю я.
– Конечно можно. Я не думаю, что правило о трех звездах было взято из древнееврейских текстов или чего-то подобного; мы просто привыкли делать так у нас дома, когда я росла. Нам всегда так хотелось зажечь свечи, что нашим родителям пришлось придумать что-нибудь, чтобы мы не спрашивали каждые десять секунд, не пора ли.
Я иду на кухню за мамой и папой. Они заняты чем-то невероятно сложным и выглядят как два человека, с головой погруженных в свое дело. На плите три сковороды. Каждый держит по две лопатки. На мое запястье только что упала капля горячего масла, а я все еще стою в дверном проеме, так что могу лишь представить, какую боль им приходится испытывать, если они стоят всего в нескольких сантиметрах от плиты.
– Что здесь происходит? – спрашиваю я.
– Картофельные оладьи! – кричит папа, не отрывая взгляда от плиты. – Клади-клади картофельные оладьи.
Мама закатывает глаза. Очевидно, что за сегодняшний вечер он не впервые использует эту весьма избитую шутку. Я подхожу ближе и вижу, что в сковородках жарятся маленькие оладьи из тертого картофеля и на столе рядом с плитой их целая гора.
– Пора зажигать свечи Хануки.
– Это последняя партия! – все еще кричит папа, хотя я стою прямо рядом с ним. – Мы на финишной прямой. Подождите нас.
Спустя несколько минут мама с папой появляются из кухни с широкими улыбками на лицах, в фартуках, покрытых пятнами от масла. Мама выключает «Рождество Чарли Брауна», а также гирлянду на елке, словно избавляясь ото всех признаков Того Другого Праздника, пока мы концентрируемся на Хануке. Мы все смотрим на Ривку, словно воспитанники детского сада в ожидании, что воспитатель расскажет им о новом занятии.
Ривка протягивает мне книжечку спичек. Я улыбаюсь, когда вижу, что на ней напечатано: «Терновый куст». В руках она держит еще одну. Она смотрит на меня и кивает, и я понимаю, что это значит – я должна делать то же, что и она. Она зажигает среднюю свечу, которая, как мы уже знаем благодаря моему крутому интернет-исследованию, называется свечой шамеса, на своей красивой меноре. Я делаю то же самое с нашей новенькой сияющей менорой. Она гасит зажженную спичку резким движением кисти. Я делаю то же самое, но мне требуется три взмаха кистью, чтобы спичка наконец погасла. Затем она опять начинает петь своим мягким, низким, красивым голосом, берет свечу шамеса и от ее мерцающего пламени зажигает остальные шесть свечей. У папы есть ужасная привычка подпевать всему чему угодно, даже когда очевидно, что он никогда прежде не слышал эту песню, так что он начинает гудеть в тон Ривке, пока она поет на иврите, и почему-то сегодня это срабатывает. По нашему дому разливается музыка, красивая, душевная, меланхоличная музыка, не уступающая «Рождеству Чарли Брауна». Свечи зажжены, все четырнадцать. Их язычки пламени отражаются в зеркале над каминной полкой, так что четырнадцать горящих свечей превращаются в двадцать восемь. Ривка снова начинает петь, уже другую мелодию, и папа подпевает. Я не могу оторвать взгляда от свечей и их отражения в зеркале, от моего собственного отражения, в котором мое лицо словно окружено двадцатью восемью яркими, сияющими звездами.