Он плакал долго и тихо, плакал, облокотясь о стол, и не замечал, как подмокает от слез листок тетрадной бумаги с незатейливыми, немудрящими словами: «Геша был хороший товарищ и храбрый красноармеец, а не мучился он вовсе, даже смерти своей, наверно, понять не мог, не успел, потому как его ударило в сердце…»
Отныне каждое утро, сколько бы ни спешил, Николай Григорьевич перестилал заново Гешину койку, будто поправлял за ним, и приносил со двора пучок желтоватых кленовых листьев, а возвратясь ночевать, перебирал снова и снова книжки, тетрадки: ему все казалось, будто должен, обязательно должен он сыскать что-то из оставленного на земле Гешею, потому что каждый человек должен после себя такое оставить… Он искал, сам не зная что, и не мог найти, пока вчера не выпал из учебника физики листок…
«Милая, любимая, самая красивая на свете! — писал Геша. — Никогда и никого я не встречал тебя лучше, красивее, умнее и добрей. И нет для меня иной радости, чем знать, что ты живешь, что ты рядом.
И нет для меня в жизни ничего важнее, чем любить Великую Родину и тебя и стараться для вас сделать что-то хорошее, чистое, светлое, понимаешь, красивая ты моя, любимая ты моя…»
Никогда Трофимов не умел сказать таких слов Паше, хотя и прожил с нею без малого сорок лет.
И, перечитав письмо и раз, и другой, и третий, и десятый, Трофимов понял сам для себя: его сын оставил на земле главное, что дано человеку, он оставил любовь…
Тут он взялся прикидывать, кому сын мог написать такое письмо, перебирать девчат, в городке наперечет известных, и, конечно, старался отыскать он самых добрых, красивых и умных. Может, Нюрка Полосухина? Ей стати не занимать, коса до пояса, глаза озерами, только, слыхать, глупа больно, и Геше не подходит вовсе она. Или Тонька Мыльникова? Та собою пожиже, но зато идет как пишет, на язык востра — сам убедился, с отцом ее работал еще недавно в МТС… А ежели Стахеева Любонька? У нее имя и то вон какое, и отец-мать всеми уважаемые — преподаватели в фельдшерской школе, и девка на загляденье. Скорее всего, она и есть, спросить бы ее, да как спросишь…
Трофимов как ни старался угадать, а все-таки не мог. Казалось ему, что ни одна Геннадию не подходит. И сам он, сухонький, наискось исполосованный морщинами Трофимов, порадовался, какого произвел сына (в памяти не держал, что приемыш!), красивого, складного, умного сына, и забыл на время, что сын полег и не встанет, а припомнив, опять плакал долго и тихо, накрывшись шубейкою с запахом овчины…
И, лежа так, он подумал о другом, он позавидовал сыну: тот умел говорить красивые, нежные слова, каких не сыскалось за сорок лет у самого Трофимова…