— Пирожки! Пирожки! С яйцами, с творогом, с капустой! Пирожки! Пирожки! С яйцами...
Дороня повернул коня, направился указанным путём.
У первого скорняка, Пухлякова, средь родичей Евлампия и Ульяны не оказалось. Второй, Ломакин, подтвердил — таких родственников имеет, порадовал, сообщив, что они проживают в его доме. Скорняк взялся проводить Дороню. Собрал товар, поковылял впереди, то и дело оглядываясь. На полпути остановился, спросил:
— Не ты тот казак, что Ульку у татарина отбил?
— Я.
— Слышал о твоём деле славном. Сказывал мне о нём Евлампий, и Ульянка рассказывала.
Сердце Дорони застучало: «Не забыла, помнит».
Стена ломится, а добро помнится. Дороню встретили с радостью. Хозяин пригласил в дом, накрыли на стол. Не богато, но от души. Всяк рад защитника попотчевать. Поели, выпили по чарке, завели разговор. Только мало казак слушает да говорит, всё больше на Ульяну поглядывает, будто воду родниковую пьёт да напиться не может. Ульяна смущается, отводит взор изумрудный. Но не вечно древу расти. Свечерело, пришла пора расставаться. С хозяином попрощались во дворе. Дороня отвязал коня, увёл за ворота. За ним потянулись Евлампий и Ульяна. Евлампий взял казака под руку, отвёл в сторонку.
— От себя и от Ульянки земно кланяюсь. Прости, одарить нечем. Спалили крымчаки избу со всем добром, разорили хозяйство. Бывали у вороны большие хоромы, а ныне и кола нет.
— Не затем явился. Проведать. И ещё просить хочу, дозволь к Ульяне наведаться?
Евлампий почесал безволосое темя.
— Приходи, мне-то что. Она бы не воспротивилась. До тебя сватать её хотели, да в нынешний набег посекли крымчаки жениха... Так-то. — Старик попрощался, обернулся к дочери. — Ульянка, проводи спасителя своего.
Евлампий ушёл, оставив молодёжь наедине. Ульяна подошла, встала напротив:
— Ну что, пойдём?
Теперь Дороня мог рассмотреть её ближе. Не высока, не величава, не пышнотела, но стройна. И пусть брови не соболиные, зато как хороши те, что есть, — пожелтевшие прямые былинки над глазами. Дороне мила такая. Кому что по нраву — одному сосна, другому берёзка. В той же посконной белой рубахе с мелкой красной вышивкой по вороту, в выцветшем синем сарафане, онучах и лаптях, с берестяной перевязкой на голове, она всё равно казалась Дороне царицей, хоть и не приходилось ему видеть жён государевых.
Ульяна смутилась, потупилась:
— Татары всё отняли, дом с утварью и пожитками сожгли.
Конь коснулся руки казака тёплыми влажными губами. Дороня погладил гриву буланого, с белой звёздочкой на лбу, жеребца:
— Что Буйнак, в конюшню захотел? Ну, пойдём. Веди, Ульяна.