Чувство вины и отчаянного одиночества еще более остро охватило Шона, комком подкатило к горлу и вырвалось глухим рыданием; он упал на колени, уткнулся лицом Аде в ноги и безутешно расплакался. Он плакал в последний раз в жизни, плакал, как плачет взрослый мужчина, мучительно и горько, и каждое рыдание разрывало ему грудь.
Уайт Кортни вернулся из Ледибурга с врачом. Шона снова выставили из комнаты и закрыли дверь. Он не спал всю ночь и слышал возню в комнате Гаррика: до него доносилось бормотание голосов, шарканье подошв о желтые доски пола.
Утром все улеглось. Жар у раненого спал, и Гаррик остался живой. Правда, едва живой – глаза ввалились будто в черные ямы, лицо напоминало череп скелета.
Тело его и разум так никогда до конца не поправятся после этой жуткой, безжалостной ампутации…
Выздоровление шло медленно. Прошла неделя, пока Гаррик окреп достаточно, чтобы есть самостоятельно.
И в первую очередь ему не хватало брата.
– А где Шон? – Эти слова стали первыми, которые он смог произнести, да и то шепотом.
И Шон, все еще тихий и присмиревший, просидел с ним несколько часов кряду. Потом, когда Гаррик уснул, Шон выскользнул из комнаты и отправился к себе. Прихватив удочку, охотничьи метательные палки и Тинкера, лающего за спиной, он отправился в вельд. То, что он заставил себя так долго просидеть в комнате рядом с больным братом, было мерой его раскаяния. Это мешало ему, как путы на ногах юного жеребенка, – никто никогда не узнает, чего ему стоило это неподвижное сидение у постели Гаррика, тогда как организм требовал своего: он весь пылал нерастраченной энергией, не давая покоя мыслям.
Скоро Шон снова стал ходить в школу. Он уезжал утром в понедельник, когда еще было темно. Гаррик прислушивался к звукам его отъезда, фырканью и ржанию лошадей за окном, голосу Ады, повторяющей последние наставления:
– Под рубашки я положила бутылочку с микстурой от кашля, передай ее Фрейлейн, как только распакуешь вещи. А уж она позаботится, чтобы ты при первых же признаках простуды принимал лекарство.
– Да, мама.
– В маленьком чемоданчике ровно шесть нижних рубашек. Каждый день надевай чистую.
– Нижние рубашки – это для маменькиных сынков.
– Делайте, что вам говорят, молодой человек, – прозвучал голос Уайта. – И поторопитесь с овсянкой. Пора выезжать, если мы хотим добраться до города к семи часам.
– А можно с Гарриком попрощаться?
– Ты уже вечером попрощался, а сейчас он спит.
Гаррик открыл было рот, чтобы крикнуть, но понял, что его никто не услышит. Он тихонько лежал, слушая звуки отодвигаемых из-под обеденного стола стульев, шаги вереницы ног, проходящих на веранду, голоса прощающихся и, наконец, скрип и скрежет колес по гравию, когда двуколка тронулась по подъездной дорожке. Вот Шон с отцом и уехали, и снова настала полная тишина.