– Каждый раз все лучше и лучше, правда, Шон?
– О-о-о! – Шон потянулся, вытянув руки и изогнув спину.
– Шон, ты любишь меня, правда?
– Конечно. Конечно я люблю тебя.
– Мне кажется, ты должен меня очень любить, если сделал… – она запнулась, – то, что ты сделал.
– Ну я же сказал, что люблю, разве нет?
Шон уже поглядывал на корзинку. Он взял яблоко и вытер его об одеяло.
– Скажи это как следует. Обними покрепче и скажи.
– Черт возьми, Анна, сколько раз повторять одно и то же?
Шон вонзил зубы в яблоко.
– А мамины бисквиты принесла?
Уже приближалась ночь, когда Шон вернулся в Теунис-Крааль. Он передал лошадь конюху и вошел в дом. Кожу покалывало от солнца, он ощущал опустошение и печаль, которые бывают после близости, но печаль была легка, как при воспоминаниях о былом.
Гаррика он нашел в столовой – тот ужинал в одиночестве. При виде брата Гаррик беспокойно поднял голову.
– Здравствуй, Гаррик, – улыбнулся ему Шон.
Гаррик так и просиял. А Шон сел рядом и легонько толкнул его кулаком в плечо:
– Мне хоть немножко поесть оставил?
Всю его злость на брата как рукой сняло.
– Еды полно! – с готовностью отозвался Гаррик. – Вот картошки попробуй, очень вкусная.
– Рассказывают, когда твой папа был в Питермарицбурге, его пригласил к себе сам губернатор. Часа два с ним беседовал наедине.
Стивен Эразм вынул изо рта трубку и сплюнул на рельсы. В своем грубом домотканом коричневом костюме и башмаках из сыромятной кожи он ничем не напоминал богача-скотопромышленника.
– Ну, мы-то понимаем, что это значит. На кофейной гуще гадать не будем, верно?
– Пожалуй, сэр, – уклончиво отвечал Шон.
Поезд запаздывал, и Шон слушал собеседника вполуха. Ему надо было как-то объяснить отцу запись в журнале учета скота, и он мысленно повторял, что будет говорить.
– Ja[8], уж мы-то с вами прекрасно знаем, где собака зарыта. – Старик Эразм снова сунул трубку в рот и продолжал: – Уже две недели, как британского представителя отозвали из крааля Кечвайо в Гинджиндлову. Liewe Here![9] В старые добрые времена мы давно бы уже созвали ополчение.
Мозолистым пальцем он зажал отверстие горящей трубки. Шон заметил, что палец этот искривился и покрылся рубцами от спускового крючка десятков тяжелых винтовок.
– Ты в ополчении никогда не бывал, jong?[10]
– Нет, сэр.
– Самое время, – заметил Эразм, – самое, черт возьми, время.
Со стороны обрыва послышался свисток паровоза, и Шон вздрогнул – его страшно мучило чувство вины.
– Ну вот и поезд.
Эразм встал со скамейки. На платформу со свернутым красным флажком в руке вышел начальник станции. Сердце Шона болезненно сжалось.