– Проголодался? – спросила она.
– Нет, – ответил он и протянул к ней руку.
Она отпрянула, тихонько взвизгнув, но Шон удержал ее и поцеловал. Она тихо легла, отвечая на его поцелуи.
– Если ты сейчас меня остановишь, я сойду с ума, – прошептал Шон и целенаправленно расстегнул верхнюю пуговицу ее платья.
Пока он расстегивал все пуговицы до самого пояса, она смотрела на него без улыбки, положив руки ему на плечи, потом провела пальцами по его густым черным бровям.
– Нет, Шон, я не буду тебя останавливать. Думаешь, я не хочу? Еще как хочу, не меньше твоего.
Как много нового открывали они друг в друге, какой удивительной и странной казалась им каждая новая подробность, словно они первые обнаруживали все это. На его груди и по бокам мышцы были выпуклые и крепкие, но кое-где отчетливо проступали ребра. Кожа ее была белая и гладкая, и под ней угадывались едва заметные голубые вены. Посредине спины его проходила глубокая впадина, и под ее чуткими пальцами угадывался позвоночник. Ее щеки покрывал пушок, столь нежный и легкий, что Шон заметил его только на фоне солнечных лучей. А это удивительное ощущение, когда встречались их губы, а этот нежный трепет их языков! А запахи их тел – один теплый, как молоко, другой терпкий, ядреный. Волосы у него на груди становились гуще под мышками; у нее волосы, неожиданно темные на белой коже, образовывали маленькое шелковистое гнездышко. Сколько раз с тихим, восторженным вздохом или стоном они открывали друг в друге что-нибудь новое!
Сейчас, когда он стоял перед ней на коленях, а она лежала, закинув голову и протянув к нему руки, Шон вдруг склонился и коснулся ее губами. Вкус ее в этом месте был чист, как морская волна.
Глаза ее сразу распахнулись.
– О нет, Шон, не надо, о-о-о… нет, нельзя!
А под губами оказались еще губы и какой-то бугорок, нежный и упругий, как маленькая виноградина. Шон нащупал его кончиком языка.
– О Шон, этого делать нельзя! Прошу тебя, ну пожалуйста, пожалуйста!
А сама обеими руками вцепилась ему в волосы на затылке и удерживала его там.
– Я больше не могу, не выдержу, иди ко мне… скорее, скорее, о Шон!
Наполненный, как парус ветром урагана, распухший, тугой и твердый, вытянутый до предела, он взорвался и был разорван в клочья на этом ветру. И вдруг его не стало. Все исчезло. И ветер, и парус, и напряжение, и желание – все исчезло. Остались только великая пустота и абсолютный покой. Наверное, и смерть такова, сама смерть похожа на это. Но это еще не конец, как и сама смерть, ведь и смерть несет в себе семена воскресения. Вот и они медленно всплывают из глубин океана покоя, медленно пробуждаются к новому началу, потом быстрее, быстрее и наконец опять становятся двумя человеческими существами. Двумя людьми, лежащими на одеяле среди камышей на белом горячем песке под жарким солнцем.