— Eble vi rajtas. Eble mia molsukcesodo estis precipe koni lin ververe. Mi tro stultis! (Может, ты и прав. Может, единственное, что у меня не получилось, — это по-настоящему его узнать. Я оказался слишком глуп!)
— Что он говорит? — шепотом спросил отец.
— Так, ничего… Что ты был лучшим на свете сыном, папа. И еще… — Я обвел затуманенным взглядом их всех, ловивших каждое мое слово: — И еще он хотел бы…
Слово застряло у меня во рту. Жозефина закрыла глаза. Невыносимо. Из-под маминого карандаша мигом появился рисунок.
Пляж. Последний пляж.
* * *
Директриса гналась за нами по пятам, пока мы шли по коридору мимо других обитателей заведения, вышедших из комнат, чтобы поприветствовать того, кто на несколько недель вернул жизнь в их жизнь. Мы вели Наполеона, поддерживая его под мышки, и десятки рук тянулись к нему, как в давние времена, когда они выходил на ринг.
— Остановитесь! — кричала директриса. — Остановитесь! Это переходит все границы, вы должны подписать бумаги, составить расписку, заполнить бланки. То, что вы делаете, против правил!
И тут папа произнес историческую фразу:
— Знаете, куда можете себе засунуть ваши правила?
Я подумал, что теперь мы вдвоем будем присматривать за империей. Наполеон очнулся от дремы и бросил на отца восхищенный взгляд, придавший тому сил. Наэлектризованный до предела, он повернулся ко всем, кто собрался в коридоре, и прокричал что было мочи:
— ЭТО МОЙ ОТЕЦ!
За стеклянной стеной кабинета директриса уже кому-то названивала.
* * *
Мы сели в мощную машину отца. Он лихорадочно наладил навигатор. Высветился маршрут. Электронный голос произнес:
— Включите зажигание!
Я уверен, это был голос Рокки.
Мотор заурчал. Мама сидела спереди. Наполеон — между мной и Жозефиной. Баста — у нас в ногах. Мягкие кожаные сиденья словно обнимали нас.
— Папа! — крикнул отец. — Сколько у нас времени?
Голос его звучал непривычно громко. Наполеон то отключался, то приходил в себя. Он пробормотал:
— Не знаю, старик. Не очень много. Если собираешься лишиться прав, сегодня самый подходящий момент.
Меньше чем через две сотни километров о правах он мог уже забыть. Всю дорогу — вспышки камер. Двенадцати баллов как не бывало.
Я шепнул на ухо Наполеону:
— Видишь, какой ты знаменитый, тебя все время фотографируют.
Не знаю, услышал ли он меня. Жозефина молчала. Только сжимала перчатку Наполеона и смотрела на быстро меняющийся пейзаж за окном. От ее дыхания на стекле образовался туманный круг. Голова Наполеона качнулась и легла на плечо Жозефины. Он был похож на ребенка.
Отец внезапно свернул к автозаправке. Бензин. Он поискал свой бумажник, порылся во всех карманах и в конце концов признал очевидное: