— Ты виноват?
— Да, он пошел по кривой дорожке. Мне надо было лучше следить за тем, куда и с кем он ходит, держать его в строгости. К счастью, с тобой все должно быть в порядке, не то что с ним. Наверное, это передается через поколение — как-то так.
Он невольно застонал от боли, потом поднял бровь и спросил:
— А что у тебя по математике?
— По математике? Так себе, дедушка.
Он поднял большой палец.
— А как последний диктант?
— Тридцать семь ошибок, не считая знаков.
— Ну ты даешь! Правда, что ли?
— Конечно правда!
— А как ты относишься к урокам?
— Хорошо, просто прекрасно, я их никогда не делаю.
— А по поведению?
— Шесть замечаний с начала года.
— Неплохо, но еще есть к чему стремиться. Ты даешь родителям подписывать тетради?
— Нет, дедушка, никогда.
— Как выкручиваешься?
— Срисовал на кальку мамину подпись.
Мои небылицы его забавляли. Верил ли он в них? Какая разница!
— Какой же ты крутой, прям умрешь! — в восторге завопил я.
— Н-да? Умрешь? — проворчал он и сморщился от боли.
— Мой император, расскажи мне еще раз…
— Опять ту историю?
— Ну да…
— Но я же тебе сто раз ее рассказывал… Ладно, давай… Но это последний…
Когда-то, не знаю точно, когда именно, отец стал читать лекции для большой профессиональной аудитории. Разные цифры, проценты, графики, инвестиции…
— Всякие такие штуки, Коко, скучно до ужаса! Прямо до слез!
Дед подарил ему на день рождения красивый черный галстук, и отец счел это попыткой примирения.
— Спасибо, папа, — растроганно сказал он, — я его прямо завтра на лекцию надену.
— Я приду тебя послушать.
— Правда, папа?
Наверное, он был счастлив оттого, что Наполеон начал наконец принимать всерьез его профессию. Вот только галстук был куплен в магазине приколов, и в темноте на нем появлялась светящаяся голая женщина, нежная, как русалка. Папу приходили послушать банкиры и прочая изысканная публика, и папа произвел фурор. В зале сначала перешептывались, потом раздался взрыв хохота. И для всего банковского сообщества папа с тех пор стал банкиром в светящемся галстуке.
Папа ворвался в дом словно бешеный бык, готовый разнести все, что попадется на пути.
— На сей раз ты меня унизил! Все кончено.
— “Унизил”! Сразу громкие слова, — усмехнулся Наполеон. — Хоть раз ты сумел кого-то позабавить!
Эта история неизменно вызывала у меня некую неловкость и сожаление. И все же я снова и снова просил ее рассказать. Я воображал, как папа обрадовался при мысли, что отец наконец решил поинтересоваться его жизнью, представлял себе, какой стыд перед публикой и разочарование он испытал. И сердце у меня сжималось.