Можно нанести глубокую рану
Оскорбить – и ни слова грубого не сказать. Вообще не сказать ни слова можно. И при этом не ударить, не толкнуть – но человек на всю жизнь это запомнит. И всю жизнь его это будет мучить, хотя такой пустяк. Капелька.
Когда Михаил Зощенко был маленький, его водили в гости к бабушке и дедушке. Дедушка был неродной. И маленький Мишенька на вопрос за столом «Налить тебе супа?» робко сказал: «Капельку». Дедушка взял половник из супницы и капнул на тарелку – капельку. А Мишенька заплакал. Хотя чего плакать-то? Сам же просил капельку. Какие претензии?
Да никаких претензий. Как у маленького Сереженьки Довлатова, будущего писателя. Он услышал, как богатая мамина подруга рассказывала, какой Сереженька неизбалованный. Какой хороший! Сын подруги от шоколада нос воротит, а Сереженьке сунешь ириску – он и рад!
Мелочи все это. Не так посмотрели. Посадили в дальний угол, дали кружку с трещинкой. Обесценили работу, не заплатили вовремя. Или вообще не заплатили. У нас на глазах кого-то обнимали и целовали, выражали приязнь и симпатию, а про нас словно забыли. Словно и нет нас.
Почему так обидно? Так больно? А потому, что все это делается умышленно. В оскорблении всегда есть умысел, на то оно и оскорбление. Неродной дедушка ненавидел Мишеньку. Подруга мамы Довлатова намекала на их бедность, подчеркивала преимущество свое. И кружку с трещинкой дали не потому, что посуды нет. А потому, что по Сеньке должна быть шапка. И целуют кого-то на глазах у того, кому это больно видеть, – вполне намеренно.
Тяжело это испытать. И нечего ответить. Но вот Мишенька вырос, стал знаменитым писателем и написал про суп неродного дедушки. И добавил: «Когда он умер, я не плакал. Он мне был неродной!» Так перестают быть родными. И особо плакать потом никто не будет. И на поминки не придут – вдруг дадут ириску, чашку с трещинкой и посадят в темный угол? А это очень неприятно…
Можно долго выбирать
Я в юности так выбирала между беленькими ботинками и туфлями на каблуке. Денег мало было, я была в Москве, там и увидела ботинки и туфельки. Долго выбирала, ночь не спала толком, утром приехала в магазин в мучительных сомнениях – а нет ни туфель, ни ботиночек. Все продано. Только фетровые боты остались и тапочки страшные.
Вот зачем была эта ночь мучительных сомнений, спрашивается? Это ворочанье с боку на бок, эти мысли и расчеты? Все это оказалось совершенно лишним. А на следующий день еще и деньги снова переменились – тогда это было обычное дело. И на них стало можно купить только конфету в коммерческом киоске для дочки.