Тогда я, честно говоря, еще не знал, кто это такие «мы» и откуда взялась эта хорошо вооруженная и оснащенная российская армия, которая бьется тут с германцами в союзе с большевиками. Но тем не менее я одним из первых вышел вперед как доброволец. Таких, как я, набралось чуть меньше половины, а остальные с гордостью ответили, что рядом с русскими против немца биться не будут. Говорят, они до сих пор сидят в лагере для интернированных – и поделом. Если ты настоящий патриот Польши, то, пока она оккупирована, ты должен биться до тех пор, пока не освободишь родную землю от вражеских захватчиков, не выбирая тех, кто будет биться с тобой бок о бок. Но не будем больше говорить об этих людях. Трусость их одолела или заела неумеренная гордость – то, что они сделали, не взяв предложенного оружия, было хуже предательства, ибо наша Родина страдает под германской пятой, и наш долг – освободить ее от этих страданий. Их увезли на этих огромных геликоптерах и передали в руки НКВД для дальнейшего интернирования.
Нас же – тех, кто согласился взять в руки оружие, попросили в первую очередь подобрать винтовки и пулеметы убитых немецких охранников. Этого было мало, но все же лучше, чем ничего. Чуть позже к лагерю подошли русские тяжелые панцеры (именно русские, а никакие не панцеры большевиков), нас пригласили сесть к ним на броню. Потом эти машины доставили нас туда, где немцы хранили трофейное оружие, добытое ими в предыдущих боях Смоленской битвы. Там мы полностью вооружились, после чего началась наша служба вместе с пришельцами из будущего. И хоть я более никогда не видел поручика Сосновского, обращались с нами действительно как с равными. Нам даже подвезли специальное снаряжение – конечно, не столь хорошее, как было у освободивших нас людей, но все же много лучшее, чем в любой из армий этого мира. Это были тяжелые панцири, каски, жилеты, разгрузки, в которых так удобно носить всякую всячину, стеганые телогрейки и прочее, что облегчает окопную жизнь.
Ну и воевали мы, конечно, на совесть. Сначала вместе с теми панцерами (в качестве броневого десанта и пехотного прикрытия), потом в городе Смоленске, выкуривая окопавшихся там германцев. Командовал нами подполковник пан Спыхальский, ну а том, когда его убили, его место занял майор Долматович. После Смоленска, когда от нашего офицерского батальона осталась едва рота, нас вывели в тыл на пополнение и переформирование, прислав нам достаточно большое количество интернированных польских солдат и унтер-офицеров, тоже пожелавших взять в руки оружие. После того дня офицеры по большей части стали офицерами. Я, например, при этом стал командиром роты, хотя в офицерском батальоне командовал только взводом. Так как мы, офицеры и командиры батальона, уже имели самый современный боевой опыт, а наши подчиненные в лучшем случае участвовали в арьергардных боях тридцать девятого года, священные истины пришлось буквально вдалбливать своим подчиненным. Экзамен по качеству обучения нижних чинов у нас принимали немцы, когда наш отдельный польский батальон имени Тадеуша Костюшко, уже в статусе штурмового, принимал участие в прорыве под Оршей и наступления в сторону Борисова. Все было сделано хорошо и даже отлично, и именно за бой за Борисов я не уберегся и получил за мужество и героизм от командарма Рокоссовского свой пятый орден, на этот раз – большевистский, Боевого Красного Знамени. Подумать только – если все мои ордена надеть одновременно, то они пожалуй, еще между собой передерутся… А не надевать нельзя. За каждый из них была пролита кровь, если не своя, то чужая.