— Верхний — наш, — показывал на причёску верхнего Шуба.
Действительно лежащий сверху не был коротко стрижен или брит. Скорее имел слегка удлинённую уставную причёску. В темноте было плохо видно, но Шуба заметил, что лицо верхнего как-то уж очень неправильно лежало между подбородком и плечом нижнего «духа». А то, что это был «дух» сомнений не вызывало — чёрная борода с проседью — стопроцентное доказательство. Боцман взял за плечи верхнего и попытался приподнять. Послышался глухой стон и какое-то клокотание жидкости. Я присел на корточки, осветил их руки и увидел, что правая рука духа зажата в кулак. Осторожно ощупывая руку, я дошёл до зажатого, скользкого от крови кулака и понял, что рука держит рукоять ножа. Пальцы пришлось разжимать двумя руками. Так, с ножом в солнечном сплетении мы и перевернули капитана Шеина. Он широко открывал рот, что-то пытался сказать, глотая сгустки то ли своей, то ли чужой крови. Но ничего внятного ему сказать так и не удалось. Кроме:
— Славик, тварь… сдал… всех.
Лицо Шеина было всё в крови, изо рта всё вываливались сгустки крови, мешающие говорить. Тело содрогалось от рвотных позывов, через ножевую рану всё меньше и меньше выходила кровь. Ко мне наклонился Боцман и обжигая шёпотом моё ухо, сказал:
— Он грыз его, Саня… он его, суку, зубами!
Потом, через сутки, когда все сидели и писали отчёты и объяснительные для особого отдела, у многих третье слово капитана Шеина не совпадало. То ли «видал», то ли «снял», то ли «дал»… Но я в кошаре был к нему ближе всех. Именно «сдал»!
Проблевавшись и покурив после увиденного, Звон вернулся под крышу кошары через разлом в стене. Перебираясь через упавшую балку перекрытия, он неожиданно увидел босую ногу в шлёпанце, торчащую из-под старой соломы. Звон выпучил глаза, передёрнул затвор и дико заорал:
— Ещё один! Товарищ майор, ещё один!
Десяток лучей фонариков воткнулись в ворох старой затхлой соломы. Нога заёрзала, пытаясь спрятаться.
— Слава! Мы свои. Выходи, — негромко позвал только подошедший Белкин.
Ворох соломы чуть шевельнулся и опять замер. Через минуту Боцман смахнул верхний слой прелой соломы, и все увидели славянской внешности человека, одетого в длинную рубаху и традиционные афганские шаровары. В отличии от остальных на нём не было явных ран или увечий. Только синяк под правым глазом и перемотанный окровавленной тряпкой обрубок указательного пальца на левой руке. Он стоял на коленях, раскачивался, как маятник, и постоянно повторял:
— Хочу домой… хочу домой…
В кошару вошли санитары и мои ребята, пошатываясь и поливая из фляг себе на лица и головы, начали выходить на солнышко. А оно уже было! Мои парни молчали, говорить никому не хотелось. И это мужики, прошедшие и Крым, и Рим! Неожиданно я увидел своего «землячка» — рядового Ивлева. Он шёл в кошару, держа в руках носилки. «Сейчас вынесут парня. Для себя несёт», — беспокойно подумал я. Но через три минуты он вышел с носилками, на которых, судя по неприкрытым рукам, лежала Ниночка. А вот шедшего вторым санитара пришлось нашатырём в чувства приводить. Как потом выяснилось, рядовой Ивлев закончил три курса медицинского в Краснодаре, но из-за нахлынувшей большой любви решил взять академку. Тут, его родного, и захомутали мамку-Родину защищать!