— Сука, — Андрей вцепился в долбанный ошейник.
Не помешали и браслеты на запястьях, а солдаты черной форме с ремнями крест на крест на груди и спине, оказывается, бросили хватку. Боль такая была, что Ливадов не заметил, как его отпустили.
— Твари, — пробормотал Андрей; из глаз против воли текут слезы.
Двое в чёрных комках заржали еще больше, их откровенно веселило недавнее страдание пленника, и не только их. Смеются и рабы, что еще прикованы к общей цепи. Товарищи по несчастью, блин.
— Это, — спаситель Рамирес тоже ухмылялся, — чтоб ты понял, кому теперь принадлежишь
— Не боишься, — прохрипел Андрей, — по-русски-то… Услышат.
— Эти? — человек в шляпе презрительно оглядел окружавших его. И рабов, и охотников за головами. — В стаде никто ничего не поймет. Я опасался лишь толстяка Эраста.
— Воды дай.
Новая вспышка боли. Когда Андрей пришел в себя, увидел нахмурившегося Рамиреса.
— С хозяином так не говорят, — произнес он сквозь зубы.
Опять боль. Ливадов уже на земле.
— От господина ничего не требуют и ничего не просят. Ясно?
Андрей потупил взор, чтоб его новый хозяин не обнаружил в глазах лютую ненависть. Задушить бы эту сволочь!
— Ясно тебе? Не слышу!
— Ясно.
Посмотрев исподлобья на Рамиреса, Ливадов вдруг не обнаружил в нём и намека на вспышку озлобленности. Человек в шляпе вновь безмятежно и приветливо улыбался.
— Идем, — сказал Рамирес.
Не глядя на приобретение, человек в шляпе и бандане, новый хозяин Ливадова, двинул прочь. Мурлыкает, сука, что-то себе под нос. Андрей поднялся и последовал за ним в трех шагах позади. Рядом ступал бородатый и чрезвычайно угрюмый мужик в черном комке. Конвоир был вооружен коротким копьем и парой ножей на поясе.
Мог бы и с голыми руками быть! Ливадов понимал, что легко справится с бородой. Даже с надетыми наручниками — в спезназе обучили и такому — да скорей всего доберется и до безмятежно ступающего впереди Рамиреса, но он не передушит всех работорговцев и охрану торга.
Надо ждать иного момента, чтоб освободиться и свести появившиеся счеты. Хозяин Андрея двигал в противоположную сторону от деревянного частокола в центре рынка рабов. Шли иным путем, чем в него заехали клетковозы. Вокруг покупают и продают людей. Под детский плач: здесь никого не заботит, если ребенка разлучат с матерью. Андрей сжимал кулаки и мрачно таращился в спину Рамиреса, что сейчас символизировал для него работорговлю.
Минули очередную стоянку грузовиков с тремя группками распроданных людей — мужики отдельно, женщины и дети тоже. Ливадов старался не смотреть на рыдающих малышей; грязных, словно звереныши. Лишь тихо ругался про себя.