– Не знаю, о чем они думали, когда покрасили стены в этот ужасный сиреневый цвет. Прямо как в восьмидесятые годы.
Я только что пережила авиакатастрофу и, естественно, это была самая подходящая тема для разговоров. Ничто так не выводило из себя Линду Якобсен, как плохой декор.
– Сиреневый и серый, – продолжала она. – Это яд. Они визуально отравляют вас.
– Это не так уж плохо, – возразила я, чтобы поддеть ее. – Это же больничная палата.
Но она вздернула подбородок:
– Человек, который декорировал эту больницу, должен быть в тюрьме, – объявила она с достоинством женщины перед лицом несусветного кошмара.
Я медленно втянула в себя воздух.
– Ты можешь раздвинуть шторы, – предложила я.
Она повернулась к окну с таким видом, словно забыла о нем.
– Конечно. Да.
Мама подошла к окну, постукивая каблуками. Этот звук я слышала всю свою жизнь. Она решительно раздвинула шторы.
Я не знаю, что мы ожидали увидеть, но окно выходило на стоянку автомобилей и вентиляционную шахту.
Мама повернулась ко мне.
– Так хуже.
Действительно.
И в этот момент тяжелая дверь в палату открылась, и врач, которого я до этих пор ни разу не видела, вошел в палату и направился прямо к моей кровати, ухватив по дороге стоявший на тележке компьютер и везя его за собой. Он спросил:
– Как вы себя чувствуете?
Потом наклонился ко мне, чтобы проверить повязку на моей шее.
Я не знала, как ему ответить.
– Странно. Сюрреалистично. Как в тумане.
– Боли? – уточнил он.
– Не уверена.
– Это лекарства. Они дезориентируют. Но мы постепенно отменяем их. Так что завтра вы сможете точнее определить, что у вас болит.
– Не уверена, что хочу точнее определять это.
Это была слабая попытка пошутить. Но он пожал плечами:
– Я вас понял.
Он повернулся к компьютеру, приложил к нему свой бейдж и стал проверять мою медицинскую карту.
– Хорошие новости, – сказал он. – Никакого отторжения.
О! Так это он делал мне операцию. Похоже, мы все-таки уже встречались.
– Мы сняли кожу с двух участков прямо под вашими ключицами. – Он указал на повязку на моей груди, и я на самом деле в первый раз обратила на нее внимание. – Мы снимем повязку через пять-шесть дней и дадим ране подсохнуть. Потом корочка отвалится, и все заживет. Конечно, останется шрам, но когда нарастет новая кожа, можно будет использовать разные мази, чтобы сделать его менее заметным. А лет через десять вы даже не будете видеть его.
Десять лет! Если бы в этот момент я что-нибудь пила, я наверняка подавилась бы.
Но он невозмутимо продолжал:
– Мы пришили кожу с груди на переднюю часть шеи и на трапециевидную мышцу. Там, конечно, будут еще шрамы. Но вы сможете прикрывать их волосами. – Он улыбнулся. – Так что завязывать волосы в хвостик вы больше не сможете.