В коридоре царила тишина, с одной стороны, пугающая, с другой — обнадеживающая. Мягкие мюли позволяли бесшумно идти по коврам. Крылья я спрятала. Дом показался огромным, и я не решилась покидать третий этаж. Окна светлого коридора выходили в сад, густой и безлюдный. Я осторожно приоткрывала двери подряд и заглядывала, комнаты походили одна на другую: большие, воздушные, карамельные, словно выставочные или призванные пускать пыль в глаза таким как я, умилять, путать мысли.
Один раз меня напугала змейса, какая-то серая и с хвостом, в унылом платье, похожем на одежду Шедвика. Она «выползла» из соседнего коридора с тяжелым подносом в руках и, не заметив меня, заскользила, нет, поползла вниз по ступеням. Фу, какая гадость этот хвост! Отдышавшись и вернув себе самообладание, я двинулась дальше, туда, откуда появилась ледяная.
Боковой коридор закончился небольшой лесенкой, ведущей вверх. Ого, кажется, меня в высотку поселили. Я сомневалась, стоит ли подниматься или лучше пройтись еще по третьему этажу, но любопытство, а может опять подсознание, толкнули продолжить путь. Держась за стену и чутко прислушиваясь к любому шороху, я прокралась наверх. И оказалась в полумраке напротив распахнутых двойных дверей, хотя всюду, где до этого побывала, было светло. Я невольно прижалась спиной к стене и уже хотела уйти, но из открытого помещения раздался странный шум. Меня словно магнитом туда потянуло. Любопытство или вновь подсознание сработало, но я на цыпочках подкралась к дверям, с замирающим сердцем заглянула внутрь и заледенела от страха…
В большой комнате, убранством напоминающей дорогой бордель, произошло — убийство! Поперек огромной постели раскинулся в позе звезды незнакомый змейс с обвисшим, безжизненным хвостом, в такой же, как у Шедвика, одежде, залитой яркой, темно-красной кровью. Прямо свеженький труп только-только убиенного! Второй змей, в светло-желтом платье с коричневым узором, находился при смерти, пуская кровавые пузыри и свернувшись жутким клубком, — был скорее уже мертв, чем еще жив.
Его лицо, не менее экзотично красивое, чем у Шедвика, застывшее в предсмертной гримасе ярости и ненависти, было обращено к другому действующему лицу этой трагедии. Третьей и последней оказалась девушка — совсем юная, лет шестнадцати, с белоснежными волосами до талии, с бледным, почти обычным, если бы не идеальные черты, человеческим лицом, на котором ярко и безумно горели темные провалы глаз. Казалось, черный — не их родной цвет, ведь не бывает такого, чтобы даже белок подернулся самой тьмой.