Настя сидела на краю лавки, теребя край передника в пальцах. Ей было страшно уходить из дома, но и оставаться здесь тоже не хотелось. Всё решают без неё. И дразнят без конца, сколько ни огрызайся. Настька – рыжая-замухрыжая. Настька дурочка-дочурочка. Надоело это. А тот господин так непривычно, мол, сударыня, вам не пристало в грязи сидеть. Не то, что пацаны деревенские, которые только и могут, что за косу дернуть.
– Хватит, – негромко буркнул отец, потянувшись за куском свежего хлеба, – ты эту Люську уже пять лет вспоминаешь.
– А и чё? – снова загоношилась мать, доставая с полки глиняные глубокие чеплашки для похлёбки. – Даже если не сильничать, то всё одно. Куда ей в государеву службу? Она ж дура дурой. Ничего не умеет. Все насмехаться над ней будут. А на неё вон, Андрюшка Колодков поглядывает. Ещё годик, и замуж. Чем не пара. Умный, работящий.
– Андрюха тот ещё обормот, – ответил ей отец, – его розгами почаще надо.
Настя слушала это, вяло потянувшись за корочкой хлеба. Есть ей совершенно не хотелось, но и сидеть просто так не могла. В обычное время она бы ершилась и огрызалась, привычная к издёвкам, но не унывающая, знающая, что может прийти в стайку, сесть под боком у Гнедыша и долго ему рассказывать о том, что думает. И пусть конь не понимал ни слова, но и не осуждал, лишь требовал сладкую морковку.
И всё же ей было страшно. Вдруг этот господин из тайной канцелярии её для чего непотребного использует. Нет, не снасильничает, как мать твердила, а посадит на цепь и будет, как карликов в цирке, всем показывать, мол, настоящая живая ведьма, за копейку можете пощупать.
– Что не ешь? – спросила мать, утерев передником раскрасневшиеся руки, и сев за стол.
– Не хочу, – буркнула Настя.
Глаза её против воли пробежались по побеленному потолку и таким же побеленным стенам из круглого бруса, по многочисленным полкам с поцарапанной утварью, по крашенному голубым подоконнику с больши́м горошком на нём, по кирпичной печи в полкухни с её копчёным заслоном, и отгороженным занавеской уголком с корытами, по потёртым сундукам с барахлом, по большому медному самовару. Самовар немного помутнел от времени, и мать всё время ворчала на девушку, что та никак его не начистит до блеска.
– Это что, вашему благородию уже и с простым народом есть зазорно? Вот угораздило же. Из пяти дочерей самая дурная и выжила.
– Мама! – подскочила на месте Настя.
– Что мама?! – съехидничала мать, зло сверля дочку взглядом. – Это не я из отчего дома сбегаю.
– Надоело! Нету сестёр! Нету! И я не хочу, как ты, всю жизь торговать на базаре! И замуж не хочу за того, на кого пальцем вы с отцом укажете! Не хочу!