Жили мы тогда рядом с кладбищем, и похоронные процессии были для нас обычным, а для Леньки веселым зрелищем.
Когда старуха из соседнего подъезда радостно спросила:
— А если помрет дед-то?
Ленька ответил:
— А я бум-бум-бум! — изображая удары медными тарелками.
Старуха долго хихикала, смущенно закрывала лицо рукой.
Потом я получил комнату, и дед почти каждый день через весь город приходил навещать своего друга.
Последний раз он зашел к нам дня за два до смерти, сидел какой-то притихший, часто произносил «да-а», не сводя глаз с внука и уже у порога сказал:
— Если умру, тульская двустволка и патронташ твои.
…Ночь я почти не спал, думая какими словами передать сыну тяжкую весть.
Ленька проснулся необычно рано — вздрогнул всем телом и открыл глаза.
— Ты уже не маленький, — проговорил я, — ты должен понимать…
— Дед умер, да? — перебил Ленька.
Я кивнул.
Лицо его осталось спокойным, задумчивым. Он долго лежал молча, потом спросил:
— Значит, теперь тульская двустволка моя будет?
Я кивнул.
— И патронташ?
Признаюсь, мне стало не по себе. И только значительно позднее я догадался, что мерял ощущения сына с точки зрения взрослого человека. А еще можно спорить, чья точка зрения в таких случаях разумнее и естественнее.
Мы молча прошли через весь город. Лишь у подъезда Ленька сказал:
— Уведи меня отсюда.
Так я и сделал — отвел его к знакомым. Они потом с удивлением рассказывали:
— Играл, бегал, смеялся — будто ничего и не случилось.
Лишь через неделю, вечером, когда об окно ударился ветер, Ленька спросил:
— А носовой платок у него с собой есть?
Утром он отнес на могилу носовой платок, на котором сам вышил зелеными нитками верблюда.
У могилы он стоял долго. Лицо его было задумчиво.
Вообще, можно было только догадываться, о чем он думал в эти дни. Да, он играл, бегал, смеялся, но это был уже не тот Ленька, что прежде. В чем заключалась перемена, не берусь определить. Но перемена была, и не внешняя, а внутренняя. Скорей всего, что впервые в жизни Ленька испытывал одиночество, причем одну из его самых острых форм, когда чувствуешь себя одиноким не потому, что у тебя нет близких людей, а потому, что они-то есть, а одного все-таки нет. И не хватает его!
Может быть, впервые в жизни Ленька ощущал тот непреложный факт, что один человек не может заменить другого, даже если он лучше его.
Временами мне казалось, что Ленька просто не в состоянии понять, что такое — умер. А временами — да простится мне! — я думал, что только он один по-настоящему понимает это.
Ведь мы жалеем умерших, измеряя боль той пустотой, которую они образовали в нашей жизни своим уходом. Гораздо реже мы жалеем умерших из-за того, что они не испытали всех радостей.