Внизу на тропинке послышались голоса и смех. Старик замолчал. Цигарка вспыхивала ярким синеватым пламеньком. Голоса растаяли в темноте, старик продолжал неторопливо:
— Потом старость приковыляла. А мы еще лучше жили. Ночью, если сон страшной увижу, рукой пошевелю — жена рядом, и успокоюся… Денег у нас сроду не было. На что они? Даша больно хорошая была. Только Никифоров этот среди ночи иной раз как вскрикнет… А гудок у «Ретвизана» жалобный был, будто человеческий… Во-о-от… Десять лет я без Даши вытерпел, с каждым годом все больше об ней думаю… Померла, а я больной сделался. Каждая косточка у меня болит, каждый позвонок. Весь я больной сверху донизу. Ране, бывало, занеможу, Даша меня в баньку да как веничком всего исхлещет — и нету хворости…
— А где сейчас Никифоров? — спрашиваю я, но старик, видимо, не слышит и продолжает:
— Годов восемь назад сообразил я жениться. Ага. С горя, значит. Ведь встанешь утром — один, днем — обратно один, ночью — тоже. И нашел я себе тут на рейде молодушку. Толстую, веселую. Иду как-то вот здесь по берегу, а мимо «Ретвизан» плот тащит и… ага, гудит. Стыд меня заел. Вот как голодный косточку обгладывает, так меня стыд… На пенсию Никифоров ушел и тоже помер. Недавно. Теперь сын у него по Каме плавает… Сегодня капитаном в первый рейс идет. На «Ретвизане», на новом.
Кругом тишина. Но чем больше я вслушиваюсь, тем сильнее убеждаюсь в ее обманчивости. Со всех сторон доносятся звуки и шорохи, и даже сама река не безмолвна, она словно дышит.
Старик молчит, и чтобы продолжить разговор, я спрашиваю:
— А как здоровье у вас? Сердце?
— А ну его, сердце-то. Дурака валяет. То скачет, то останавливается. К врачам меня направляли, анализы со мной делали. Стыдно сказать, чего я только в больницу не носил, чепуху разную в баночках да бутылочках… Тьфу! Лекарства потом всякие пил. На что? Старость не вылечишь.
— Детей у вас не было?
— Троих войне скормили.
Через лунную дорожку прошел катерок, и часть ее некоторое время тянулась за ним.
— Шу-у-умная река стала, — говорит старик. — Ране, бывало, в дальние-то годы, в день один-два парохода прошлепают, а ныне… и теплоходы тебе, и паротеплоходы, и вообще всякие… Многие ночи у меня без сна. На берегу сижу. А дома если, от каждого гудочка-свисточка просыпаюся. Все мне охота «Ретвизана» послушать… А Никифоров-то… он тоже плотоводом был… Считай, полжизни у меня под ногами палуба, и на земле-то я вроде в гостях…
Видно, как от реки начинает отделяться туман. Тает луна. Исчезает дорожка. Мы долго сидим молча. Я не жалею, что опоздал на трамвайчик и вынужден коротать ночь на берегу.