А на берегу моря свирепствовала метель и пронизывала всю Натали насквозь… Хлынул липкий теплый дождь…
— Не кусай губы-то, — неожиданно ясно услышала Натали, открыла глаза, сначала ничего не видела, но уже понимала, что проснулась; попросила сухими губами:
— Пить.
— Переоденемся, милая, чуток… вот так… хорошо нам будет…
Натали исполняла приказания как бы не сама. И только резкая боль в животе привела ее в себя. И одновременно с болью возникла уверенность, что сейчас боль уйдет… Тело казалось ватным, но боль таилась в каждой мышце, в каждом движении. Захотелось стонать громко, жалобно, дико…
— Пить.
Вода была невкусной, и именно это ощущение помогло Натали вконец очнуться.
Тут нянечка сказала ей, что она родила дочь, и вот тут Натали чуть не расплакалась от радости. Сразу подумалось: «Теперь все хорошо. Больше я ничего не боюсь. Больше мне ничего не надо».
— Два сто. Человек, — сказала нянечка.
— А зовут ее знаете как? Настя.
— Кто придумал? — восторженно спросила нянечка.
— Я, — гордо отозвалась Натали и добавила грустно: — Сама. Одна.
И снова уснула, вернее, погрузилась в сон. Спала она плохо, часто просыпаясь, не понимая, что с ней, где она и даже — кто она.
— Все, — сказала Натали, заставив себя очнуться. — Хватит. А то стыдно.
— И не ругает тебя никто, — шепнула нянечка. — Кричи вдосталь. От этого легчает. И врачи советуют. У нас все кричат.
— А я не буду.
— Ну и зря. Надо тебе чего?
— Нет.
Была ночь.
Кто-то капризно стонал в дальнем углу палаты, под кем-то скрипела металлическая сетка, откуда-то снизу доносились дикие выкрики.
«И я так же кричала. Хватит, — с неприязнью подумала Натали. — Просто надо взять себя в руки. Самое страшное позади».
Думать было легко. Она наслаждалась самим сознанием того, что может думать, вспоминать… А думать было о чем, и было, что вспоминать… Вот ведь как бывает. Sectio caesarea — кесарево сечение. Как там, в научных-то книгах, сказано? Или в интересах матери? Или в интересах плода? Интересно….
Надо завтра попросить врачей, чтобы ей разрешили взглянуть на свой бедный животик… Разрезали, зашили… А Настя живет…
И если бы Натали не умела поступать наперекор привычному, дочери не было бы на свете… Натали поступила в ее интересах…
Думать было больно. Двигаться было больно. Не двигаться — тоже больно.
Все было больно.
Но в ней еле-еле, да теплилась какая-то сила, которая заставляла Натали и думать, и не сдаваться боли, и быть готовой ко всему.
…Почему она изменила самой себе? Где? Когда? Не так ведь она хотела жить, не так! Может сделать sectio caesarea самой жизни? А в интересах кого?