Альберу было не по себе.
— Что с тобой, душенька? — осведомилась Полина, погладив его по щеке. — Это наводит тоску? Оттого что ты видишь войска и военных, всколыхнулись воспоминания, поэтому?
— Да, — ответил Альбер, — поэтому.
Пока звучали первые такты марша «Самбр-и-Мез» в исполнении республиканской гвардии, а командующий парадом генерал Бердюла́ салютовал своей шпагой маршалу Петэну, стоявшему в окружении высших офицеров Генерального штаба, Альбер думал: навар в десять миллионов, говоришь, да мне за десятую часть скоро перережут горло.
Было восемь часов, встреча с Эдуаром на Лионском вокзале назначена в половине первого (только не опаздывай, настаивал Альбер, а то, ты знаешь, я буду беспокоиться), поезд на Марсель отходит в тринадцать часов. И Полина останется одна. А Альбер — без Полины. Что, в этом и заключается весь выигрыш?
Затем под аплодисменты прошагали студенты Политехнической школы и курсанты высшей военной школы Сен-Сир с трехцветными плюмажами, республиканская гвардия и саперы-пожарные, после которых, встреченные овацией, вышли ветераны в ярко-синих шинелях. Раздались крики: да здравствует Франция!
Эдуар рассматривал себя в зеркале, когда раздались артиллерийские залпы праздничного салюта от Дома инвалидов. Его тревожило, что алая краснота захватила слизистую в глубине гортани. Он чувствовал себя уставшим. Чтение утренних газет не принесло ему той радости, что накануне. Как быстро дряхлеют эмоции и как дурно стареет гортань!
Когда он постареет, как он это увидит? Пространства, предназначенного для морщин, почти не было, оставался только лоб. Эдуара позабавила мысль о том, что морщины, которым не найти своего места на отсутствующих щеках, вокруг отсутствующих губ, переместятся всем скопом на лоб, как это происходит с перегороженными реками, которые ищут выход и пользуются первым попавшимся ручейком. В старости у него будет изборожденный, как поле для маневров, лоб, нависший над алой впадиной.
Он посмотрел на часы. Девять часов. А какая уже усталость. На кровати горничная разложила его колониальный костюм. Он лежал там во всю свою длину, словно покойник, лишенный плоти.
— Вы хотите вот так? — неуверенно спросила она.
В отношении его уже ничему не удивлялись, но все же этот колониальный костюм с пришитыми к спине большими зелеными перьями…
— Выйти… на улицу? — удивилась она.
Он ответил тем, что сунул ей в руку помятую банкноту.
— Тогда, — продолжила она, — я могу сказать коридорному, чтобы он пришел за вашим багажом?
Его багаж отправится раньше его, около одиннадцати, для погрузки в поезд. У него останется только ранец, это старье, куда он запихнул то немногое, что ему принадлежит. Всем важным всегда занимался Альбер. Я очень боюсь, что ты потеряешь, говорил он.