— Как я скучала без тебя!.. — шептала Фрося.
Ее голова покоилась у Василия на плече, а он травинкой осторожно водил по ее лицу.
— Как же я скучала!.. — повторяла она снова и снова.
Он молча улыбался, продолжая водить травинкой. Фрося взяла его руку, поднесла к губам:
— Люблю твои руки, твое дыхание люблю. — Она приложила голову к его груди. — Хочу улететь с тобой. К звездам подняться… Обними меня… Не отпускай больше… Ты жив, мой любимый.
Вдруг Фрося почувствовала удар и услышала грохот. Василий исчез, она перестала его ощущать. Его не было теперь рядом.
— Не уходи, — крикнула Фрося, — я так счастлива с тобой! — но образ Василия растворился в небесной голубизне. — Я еще не все сказала, — уже шептала Фрося. — Наша дочь стала взрослой. Она…
Грохот разорвал безмолвие. Языки огня, пожара, чернота разверзшейся земли и неподвижная голубизна неба смешались. Ее сердце остановилось.
Еще совсем недавно, разморенная от монотонного покачивания автобуса, солнца, бьющего в лицо, Фрося, прикрыв глаза, прислонилась к окну. А теперь она медленно безжизненно валилась набок. Тонкая красная ниточка струилась по ее лицу.
Автобус стоял, уткнувшись в фонарный столб. Солнечные лучи больше не отражались от нагретого стекла. Его не было — несколько острых осколков торчало в проеме окна.
У грузовика, врезавшегося в автобус, не сработали тормоза.
— Какая нелепая смерть, — говорили соседи по дому. — Надо же: пережить войну — и погибнуть в автобусе.
Хоронили Фросю всем домом. Ни одной слезы не уронила Юна. После кладбища она сразу пошла в парикмахерскую.
— Отрежьте мне косы, — сказала она сухо.
Когда увидела одну косу в руке мастера, поняла — детство кончилось. До этого была одна жизнь. Была жива мама. Теперь все другое, теперь все решения надо принимать самой. На улице Юна стала запихивать косы в сумку. Потом поспешно вернулась в парикмахерскую.
— Вот, возьмите. Мне они не нужны, — и она протянула парикмахерше косы.
Что заставило ее тогда их остричь? Воспоминания с годами теряют свои четкие очертания, расплываются в дымке времени. Может быть, таким образом попыталась тогда очиститься перед памятью Фроси? Или, может быть, надеялась утвердиться в своей самостоятельности? На эти вопросы уже не ответить — ушло, истаяло.
На новую квартиру перевозили Юну Паня, Рождественская с мужем и Курбаши.
— Женька, ты куда ево ставишь? — покрикивала Паня на Рождественскую, когда та футляр от патефона поставила на коробку с посудой. — Ейное это приданое! А ты, девка, исть будешь у меня, если нечего, — обернулась она уже к Юне. — Сволочей много…