Тот, кружась, падает ей в ноги, и Серлас поднимает глаза. У его девочки бледно-рыжие волосы, которые теперь не скрыть обычным платком.
***
Через две недели сын рыбака Винсента умрет от лихорадки, и Серлас с названой дочерью, прежде чем в их сторону посыплются угрозы, сбегут с острова на юг.
Все, что знает Теодор о мире, в котором живет уже два столетия, вдруг обращается в пыль и рассыпается под ногами. Прошлое не вернуть. Эту истину он впитал вместе со всеми ведьминскими наговорами, вместе со знанием, что проклятия существуют и действуют на реальных людей точно так же, как болезни и любая хворь, от которой еще не придумали лекарств. Это говорили ему все гадалки, встреченные им на долгом пути.
Прошлое не вернуть. Время застывает в его жизни и идет вперед только в жизнях других людей. События, люди, незначительные детали не копируются природой: каждый человек единственен, каждая история уникальна. Сколько бы совпадений ни угадывал его пытливый разум, скольких бы женщин и мужчин ни принимал за тех, с кем уже встречался, каждый раз они оказывались незнакомцами со схожими чертами лица.
Даже Клеменс Карлайл, в первую их встречу, во вторую, в десятую – всякий раз оказывается не Клементиной, а только самой собой.
Если история, как бы умело ни сворачивали ее спиралью искусные летописцы, никогда не повторяется, то реинкарнаций не существует. Об этом Теодору стоило бы подумать в тот раз, когда впервые ему на глаза попалась дочь смотрителя галереи. Теперь, увы, их связывает не только и не столько эфемерными слухами о ведьминских проклятиях.
Теперь он видит перед собой женщину с лицом Нессы – и не знает, что делать.
Ее профиль маячит за широкой витриной очень французского кафе – с крашеным деревянным заборчиком, ограждающим ухоженный ярко-зеленый газон, с бежевыми вывесками и выведенными чьей-то умелой рукой витиеватыми надписями, с узорчатыми спинками деревянных стульев на открытой веранде и скатертями в мелкую клетку на круглых столиках, – и тень ближайшей липы, отражаясь в стекле витрины, пляшет на скулах женщины. Она хмурится, разговаривая по телефону, прижимает ко лбу тонкие пальцы руки, разглаживая одинокую морщину. У нее русые волосы, собранные в тугой пучок на затылке, бледная кожа. Теодор помнит, что в гостиной своего дома она смотрела на него серо-зелеными глазами.
У Нессы были точно такие же.
Женщину, что сидит в кафе через дорогу от Теодора, зовут Оливией. Она мать Клеменс Карлайл. Теодор проговаривает про себя эти простые фразы, но самогипноз не помогает: мозг продолжает пульсировать от мысли, что глаза его видят Нессу, что история повторяется, что Клеменс все-таки является Клементиной и что теперь, как бы он ни отворачивался, как бы ни бежал прочь, прошлое неумолимо настигает его и завоевывает настоящее, как чума, остановить которую он не в силах.