– Он и тебя преследовал, – не моргнув и глазом, сообщает Клеменс.
– Девочка, ты совсем…
– Персиваль единственный, кто сказал мне правду, – перебивает она. – Ни мама, ни папа ни разу не говорили мне, что я родилась вне брака и вообще не родная дочь Генри Карлайла. Мать вечно сажала меня под замок всякий раз, когда ей что-то не нравилось, и, видимо, таким образом пыталась оградить меня от своих ошибок. Не самый действенный способ, знаешь ли. Ты тоже мне врал. И Шон мне врал. И вообще все люди в мире, Теодор, врут друг другу. А Персиваль – нет.
– Клеменс! – стонет Теодор. – Он мошенник и убийца. На его руках наверняка не одна пинта чужой крови.
– Как и на твоих!
Ее крик повисает в воздухе, эхо от него застревает в хрустальном сервизе за стеклянной дверцей маленького бара и звенит там, вызывая зубную боль. Теодор давится словами – те встают поперек горла, не дают вздохнуть, остаются немым воплем внутри его тела. Клеменс отворачивается от него и прячет глаза. Сожалеет ли она о брошенных, словно осуждение, словах? Они никогда не говорили с ней на эту тему, и только теперь Атлас ясно осознает, как много она о нем знает и молчит, чтобы сохранить между ними едва ли подобие мира.
– Не думал, что ты станешь моим судьей, – разочарованно бросает Теодор.
– Я не судья тебе, – отвечает она. – Ты меня вынудил.
Они молчат. Теодор напряженно всматривается в поникшую фигуру Клеменс, медленно, бесповоротно понимая, что за прошедшую ночь она поменялась настолько, что ему уже не увидеть в ней прежнюю любознательную девочку. Когда тишина становится невыносимой, в гостиную тихо входит Шон.
– Зав-трак, – запнувшись, сообщает он. Встрепанный и все такой же встревоженный, он вдруг кажется Теодору единственным человеком в этом доме, все еще сохранившим свою цельность, хотя с самого начала Шон не мог претендовать на это звание. Кто угодно, только не Шон. Теперь же он один не разваливается на части вместе со стремительно меняющимся миром вокруг.
Пока они все делят на троих несложный завтрак – омлет с помидорами и поджаренные до черных корочек тосты, чересчур жирные, да еще и намазанные с обеих сторон арахисовым маслом и джемом, – Клеменс молчит. Это Теодор после брошенных ею злых слов должен обижаться и строить из себя задетую несправедливым отношением особу, но, к своему сожалению, он понимает, что в данном случае Клеменс оказалась права.
Может статься, на его руках крови не меньше, чем на руках Персиваля. Делает ли это их… если не одинаковыми в глазах Клеменс, то хотя бы похожими?
В конце концов первым не выдерживает Шон.