– Я боюсь, только тобой он не удовлетворится.
Клеменс говорит правду. Такую же дикую и странную, как и существование в этом мире ведьминских сил, бессмертных проклятых и всесильного колдуна, способного превращать людей в марионетки.
Бен Паттерсон или Клеменс Карлайл? Решиться на это – значит расколоть свое сердце на части. Но он давно мертв, и сердце его – каменное крошево.
– Я тебе не позволю, – встревает вдруг Оливия, о которой и Клеменс, и Теодор на мгновение забывают. Клеменс поворачивается к матери; в глазах у нее стоят слезы, и от невыразимого страха она почти готова заплакать.
– Как ты не понимаешь, мама! Жизнь человека в опасности!
– И что? Подумай о себе и своей жизни. – Оливия непреклонна, и следующая фраза ставит точку в этом споре окончательно: – Он тебе никто, Клеменс.
Это безразлично брошенное «никто» медленно оседает в раскалившемся вдруг воздухе. Мотая головой, девушка смотрит на Оливию так, будто видит перед собой незнакомого ей человека, и Теодор понимает: сейчас, когда Клеменс готова сорваться в Англию к психу, только чтобы уберечь Бена, хуже уговоров и придумать было нельзя. Клеменс может понять многое, почти все в этом чертовом мире. Все, кроме равнодушия.
– Не верится, что мы с тобой родственники, – глухо произносит она. Потом поворачивается к Теодору, смотрит ему в глаза. И говорит: – я еду с тобой.
И дневной свет, преломляясь в стекле раскрытого настежь окна гостиной, падает на ее волосы, заплетенные в небрежную косу, чтобы отразиться в них рыжим блеском. «Еду с тобой» – порыв ветра уносит слова на улицу, смешивая их с автомобильным шумом и людскими разговорами.
«Ведьма», – обреченно думает Атлас. Оливия вздыхает и садится в кресло рядом с его застывшей фигурой.
Им говорят, что ближайший рейс задерживается на час. Им говорят, чтобы они не волновались. И на каждое вежливое слово вышколенных работниц аэропорта Теодор готов ответить сотней ругательств на гэльском, французском и даже немецком языках. Клеменс, напротив, кажется спокойной, точно сошедшая с картин Уотерхауса модель, и такой же белой от переживаний. Нимфой. Наядой.
Только вот Теодор в своей немой ярости на себя самого совсем не похож на Гиласа[23].
Он хочет выпить, но Клеменс фыркает. «Никто не позволит тебе пить на территории аэропорта», – говорит она, скрестив на груди руки. Тогда он идет в зону для курения и просит у первого же встречного сигарету. Клеменс идет за ним, только чтобы не потерять из виду, и сперва удивленно распахивает глаза, а потом морщится и кривит губы в неудовольствии.