Только отчего-то ему совсем не хотелось увидеть во взгляде Стефании ненависть. Чувствуя под рукой тепло ее плеча, поневоле прижимаясь к ее телу и страдая от этой невыносимой и одновременно желанной близости, Данила впервые понял своего отца в той ситуации.
– Надеюсь, ты поймешь, сын…
Папа заметно нервничал, оттягивал ворот рубашки, сжимал и разжимал пальцы левой руки, словно она у него немела. Чай в чашке так и остывал нетронутым, затягивался пленочкой. И такой вот мутной пеленой подергивалось их настоящее, но еще хуже – будущее. Отец все для себя решил и поставил взрослого сына перед фактом: они с мамой расстаются, потому что папа полюбил другую женщину – молодую, свежую и хваткую. Обменял двадцать шесть лет крепкого брака на неполные двадцать пять молодости любовницы, спутницу жизни – на почти ровесницу сына.
– Так вышло. – Папа выдавил жалкую улыбку, так не характерную для него. Он всегда шел по жизни уверенной поступью с высоко поднятой головой и расправленными плечами, а сейчас заискивал и юлил, словно неудачник.
– Я переезжаю к ней, – сказал отец после долгой неловкой паузы.
Данила наконец-то поднял взгляд от своей чашки и посмотрел ему в глаза. Невыносимо было видеть в них это чувство вины, затемняющее их медовый оттенок. Папа начинал новую жизнь, но уход давался ему тяжело.
– А как же мама? – Данила предпринял последнюю попытку воззвать к его разуму.
Отец тяжело вздохнул, вновь оттянул пальцами ворот и оттер ладонью вспотевшую шею.
– Я уважаю твою маму, поэтому не смог ее обманывать. Я все ей сказал. Она… Она чудесная женщина, красивая и умная. Она всегда оставалась рядом. И я буду благодарен ей за все – за наши совместные годы, за тебя, за то, что она делала для нас.
– Тогда почему?… Что в ней, другой, такого?!
– Ты не понимаешь, – огорченно вздохнул отец. – Я просто ее полюбил. Просто полюбил – вопреки всему.
Его слова звучали киношно, неправдоподобно, словно написанные посредственным сценаристом для мелодрамы. Может, поэтому Данила отказывался принимать их как правду? Вот сейчас отец рассмеется, растреплет, как обычно, ему волосы и скажет, что пошутил, как нередко бывало в детстве.
Но отец не шутил, а продолжал взирать на него тем невыносимым просящим взглядом. И Данила не выдержал:
– Да не смотри на меня так! Если решил уходить – уходи! Но не надо рассказывать, как тебе больно, как тебя мучает совесть! Уходи!
Папа устало вздохнул, выложил на стол купюру – за их так и нетронутый чай, и поднялся.
– Я надеялся, что ты меня поймешь, Дани. Наша с твоей мамой жизнь зашла в тупик. Ушли чувства.