Тот понял намек, замахал руками:
— Одолжить мне вас нечем!
Максим заерзал на лавке.
— Девок без ржи, а рожь без девок купцы не отдадут! — хитроумно заюлил перед старым приказчиком. — Даже если наполовину — заплатить нам нечем. Вся надежда на тебя, батька! Давно ведь сидишь на приказе, припас себе соболишек и серебра скопил на черный день?
Бритый стрелец, Васька Колесников, стал бросать на старика опасливые и виноватые взгляды: может быть, зря обмолвился про девок?
— Я старый, — со вздохом согласился приказный и свесил седую голову, покрытую шапкой из черных с проседью собольих спинок. — Каждый день помереть могу! Богатство туда не прихватишь! — С тоской возвел глаза к низкому потолку. Язвительно усмехнулся: — Но на вас долг может остаться, а на мне — грех: сказано, через кого соблазны — тому лучше не родиться!
— Отдадим на помин души, — загалдели казаки. — Не возьмем греха на душу!
— А соблазны? — беззубо ухмыльнулся старик. — Вот и наплюет мне ангел в глаза за добро мое, что подстрекал ко греху!
Васька Колесников по-куньи бросал взгляды на споривших, настороженно прислушивался и помалкивал. Максим же и так и эдак раззадоривал приказчика, пока не понял: не даст он денег в долг. Разве под кабалу?
— Под кабалу дам рухляди на десять рублей до Святой Троицы без роста, а после гривенник с рубля. Но только на тебя, — ткнул пальцем в Максима. — Твоего отца знал. Родня у тебя в Сургутском. Или на него, — ткнул перстом в сторону равнодушно помалкивавшего Филиппа Михалева. — Родни много. Брат на пашне в Туруханском. А безродным да пришлым не дам!
Михалев с недоумением поднял на приказчика потухшие глаза женатого человека, пожал плечами:
— Мне-то кабала на кой?
Казаки вышли из острога, беззлобно поругивая старого скупца, посмеивались: без покупной ржи можно обойтись, а девки достанутся только троим. Пуще всех насмехался, оправдываясь перед товарищами, раззадоренный Филипп:
— Мне с Ермесом девки ни к чему, Илейка — молод, Якунька — сувор[6]. Остается на двух казаков по одной невесте.
Иван Похабов принужденно посмеивался вместе со всеми и примечал, что у Максима лицо было совсем не смешливым: глаза блестели, лоб морщился. Натужно думал о чем-то десятский. И вдруг спросил Ивана в упор:
— Шапку отдашь?
— И шапку дам, и шебалташ[7] с золотыми бляхами, — провел рукой по пряжке на поясе. — Ужто и вправду думаешь сторговаться?
Жаль было шапки. Первый год И ван был покрыт дорогими соболями. С тех пор как начал службу, где по бедности, а больше напоказ, ходил на донской манер в драном кафтане и суконном колпаке, но при дорогом оружии.