Иван отдышался, лягнул его в бок, рванул на себя цепь, но она была уже заклинена с другой стороны. Казак вылетел из избенки, матерно заорал, угрожая кистенем. Но внутрь больше никто не сунулся. Дверь закрылась.
Тяжело дыша, Похабов сел на нары. Резко пахло псиной и дымом. Оконце, затянутое бычьим пузырем, едва пропускало свет. Угли чувала высвечивали лица узников.
Не поднимая головы, Похабов осмотрелся затравленным зверем. Увидел на нарах троих. По тому, как они сидели, узнал братских аманатов. Четвертый, на корточках, горбился у чувала. Рядом с ним лежали две собаки, вечные спутники тунгусов.
Звякнув цепью, Иван хотел прислониться к стене, но разглядел на нарах пятого узника. Он лежал на груди, был долгобородым и длинноволосым, голова покрыта скуфьей, тело — поповской однорядкой. Его живые пристальные глаза пытливо разглядывали сына боярского. Едва их взгляды встретились, лежавший шевельнулся и прерывавшимся от боли голосом укорил:
— Гордыня тебя мучит, служилый! Того, губастого, почто пнул? Ему Господь, по грехам, готовит кончину тяжкую!
— Ты кто такой, чтобы учить меня? — взревел Похабов, снова впадая в безудержную ярость.
— Аз есмь протопоп Аввакум, сын Петров! — твердо ответил тот, не поднимаясь с нар. Голос его будто окреп и помолодел.
Иван разглядел сына Петрова. Как ни измождено было лицо назвавшегося протопопом, ему не было и сорока лет.
— Хрен ты козлиный, а не протопоп! — обругал его, успокаиваясь. Привалился спиной к стене, вытянул ноги к чувалу.
Тунгус, сидевший на корточках, отстранился от собак, стал неторопливо и умело подКладывать дрова на пламеневшие угли. Разгоревшийся огонь высветил немолодое плоское лицо с пучком волос на подбородке.
— Абачейка что ли? — окликнул его Похабов.
Тунгус обернулся к нему.
— Тебя-то кто велел аманатить? — медленно подбирая слова, спросил по-тунгусски. — Твои мужики ясак давали исправно.
Тунгус пробормотал под нос, но Похабов его понял.
— Малый поклон принес! Всего пять соболей! Казак-мата говорит — надо сорок!
— Мне сроду и пятью никто не кланялся, — скривил разбитые губы сын боярский. Уставился на братских мужиков. — А вы кто? — спросил щурясь.
— Князец Бахай с братом Толтохаем и Конко Акалкан! — ответил за них назвавшийся протопопом.
— Он что, сдурел? — снова закричал Похабов и, звякая цепью, стал бить кулаком в стену. — Самые верные улусы зааманатил. Слово и дело государево объявляю! Зовите Афоньку, курвины дети! — стал бить в дверь пяткой.
Едва он затих, умаявшись шуметь, заговорил лежавший на животе. Длинноволосый глядел на буянившего сына боярского внимательно и незлобливо, даже с насмешкой.