— Надо мной одна власть! — отчужденно буркнул Аввакум, не поднимая глаз.
Браты и тунгус выпили, захмелели, заспорили между собой. Никто не спешил покидать избу. Не спешил уйти и Похабов, все хотел сказать попу что-то важное и не знал что. Наконец пробурчал с виноватой усмешкой в усах:
— Гляжу на тебя, чего ради себя и других мучаешь?
Протопоп поднял глаза, в которых тлели огоньки претерпеваемой боли. Бесстрастно и тихо ответил:
— Кто изволит Богу служить, о себе не подобает заботиться. За мирскую правду подобает душу положить, яко же Златоуст за вдову и за Феогностов сад, а на Москве, за опритчину, Филипп.
Аввакум умолк, снова зашевелил губами. А Похабов все стоял, покашливая и переминаясь с ноги на ногу. Протопоп опять поднял глаза, теперь уже пронзительные, без следа боли:
— Вот ты вчера подумал: «Стоит ли страдать за дурака с выщипанной бородой, в немецком кафтанишке, с фряжской шпажонкой на боку?» А ведь он заставил тебя поклониться дьяволу, который верховодит его душой! Пристало ли мне с ним мириться?
Будто палец сунул в рану зловредный попишка. Иван побагровел и выскочил из избы, хлопнув дверью.
— Аманатов отпустишь, как только захотят уйти! — закричал на караульного так, что тот боязливо отступил.
Не перекрестившись на крест церкви и часовни над воротами, выскочил из острога. Быстрым шагом спустился к реке. Оправдывал себя на ходу, мысленно споря с протопопом: «Жизнь прожил не кланяясь. От царя кнуты принял — не покорился ему и не покаялся, не то что Истомкиному выблядку! Не было такого!» И сам же по себе вздыхал: «Старый стал!»
Увидев обоз из трех саней, Арефа Фирсов выскочил из острога в одной шапке, побежал встретить, глазам не верил, ощупывая мешки с рожью.
— Баню топи! — приказал сын боярский. — Привечай давай гостей!
В острожке по всем дням поста сквернились рыбой. Не чаяли уже и на Страстную неделю, перед Рождеством, попоститься хлебом. Накинув шубейку, из ворот вышла Савина. Глядела на Ивана, как всегда, любуясь и сияя глазами. Стеснялась незнакомых казаков.
Вечером, после бани и ужина, Иван возлег рядом с ней на печи и покаянно зашептал:
— Измучил я тебя. Как только Пашков уйдет из Братского — повенчаемся. Церковь там построили, служит уже поп Иван.
Савина крепче прижалась к его плечу, спросила вдруг:
— У тебя живот не болит? А у меня болит. Отсель и досель, — взяв его ладонь в свою, погладила ей под грудью, крепкой и полной, как у зрелой бабы. — И брюхо растет! — призналась смущенно.
Иван тихо хохотнул:
— А как родишь на старости лет, будто Сара от Абрама?
— Боюсь, сил не хватит! — вздохнула она. — Всю жизнь хотела от тебя родить, да Бог не дал.