Это пальто принадлежало Володиной маме.
Она умерла, когда Володя был еще очень мал, и он не запомнил ее мертвую, в пробу. Изо всего долгого дня похорон он помнил только, что откуда-то сильно дуло и кто-то, может быть, тетя Фрося, заставляла его есть рис со сморщенным изюмом. Рис был холодный и какой-то липкий, и Володя, крепко сжав губы, вырывался — не хотел.
Потом, став взрослым, он не раз сталкивался со смертью — в прошлом году нес с друзьями пустой, легкий гроб с голубой фуражкой на желтой крышке и все время косился на нее, и все время хотел ее придержать, и сдерживался, чтобы не сделать этот неуместный, как ему казалось, жест, — но все равно слово «смерть» оказалось для него навсегда связанным с детством, с детскими смутными, легко, казалось бы, излечимыми, но незабвенными страхами.
Отец много выпил на поминках и плакал в голос, не утирая слез. Испуганного Володю забрала к себе тетя Фрося. Шел мелкий, мерзкий осенний дождь, и она завернула племянника в мамино новое пальто без воротника. Она торопилась, несколько раз едва не шлепнулась в грязь. В кармане пальто что-то брякало — это тетя Фрося предусмотрительно унесла с собой все острое — ножи, ножницы и бритву.
Она уложила племянника на широкую, как стол, лавку и накрыла его тем же самым сыроватым и потому явственно пахнущим мамой пальто.
— Спи, Вовочка, — пробормотала она, — спи, родненький! Не лисы — какая лиса? — воротника собачьего не нажила твоя мамочка, не успела. — И, протяжно всхлипнув, убежала успокаивать отца.
Володя остался один. Уснуть он не мог мешала лампочка, которую намеренно на выключила тетка. Он не боялся — яркий свет отгонял страхи.
Теткина избенка, «времянка», как говорили в те послевоенные времена, была тесно заставлена старыми вещами. На постели, почти достигая потолка, лежали подушки — одна другой больше. Из-под прибитого к стене плаката с плотинами, домнами и красными комбайнами, ползущими по желтым полям, выглядывал край затейливого сырого пятна. Игрушек или того, что смогло бы их заменить, у тетки не было.
Впрочем, не было их и у Володи.
Однажды, правда, отец купил ему коня на маленьких деревянных колесах, но жил этот серый, в больших белых яблоках конь очень недолго.
Гривы и хвоста конь лишился сразу, но Володя был в этом не повинен — они вылезли сами по себе. Володя сделал другое: когда мать, опираясь на коромысло, стояла в очереди к водоразборной колонке, он притащился к ней, прижимая к груди лоскуты коричневого картона, поднял на нее свои светлые невинные глазенки, сказал: