Сегодня тётя Дуня, весёлая и будто помолодевшая, ждала мужа. За два дня до этого он из Москвы прислал телеграмму: «Еду с эшелоном». И как тут не мучиться в ожидании.
Встречать фронтовиков около шоссе собрались чуть ли не все люди посёлка. Они стояли толпой на буро-зелёной, омытой долгим ночным дождём обочине и судачили.
— Можа, и мой, пропащий, едет, — усмехалась одна из женщин, маленькая проворная тётка Акулина Немчинова, у которой муж пропал без вести, а сын контуженный лежал в госпитале.
Ей отзывались, как эхо, другие:
— Ой, дал бы бог!
— Порадовались бы. Не за себя, так за людей.
Кто-то уверял, что в эшелоне все куйбышевские, все из нашей области. Женщине, распространявшей такие слухи, не верили — возражали:
— Не может быть. Из одной области столь живых не приедет.
И моя мать, и Колькина мать, которые стояли тут вместе с нами, тоже подтвердили:
— Не может. Война была лютая.
Однако глаза у них у обеих затаённо блестели: они на что-то надеялись. Лёнькиной матери в толпе не было. Она уже нашла новое счастье и никого не ждала. И даже Лёньку не пустила со мной и Грачом.
— Нечего глазеть попусту, — сказала она сыну. — Сиди дома.
Но сама задумчиво вздохнула: слухи о куйбышевском эшелоне вымотали нервы всем. Уходя от Лёнькиного двора, Грач толкнул меня локтем в бок.
— А она боится, что к ней муж приедет, — сказал он и кивнул головой назад.
— Откуда ему взяться, — возразил я.
И вот мы стояли рядом со своими матерями и уже не думали ни про Лёньку, ни про Лёнькину мать. Было не до них.
Когда приближалась со стороны города полуторка или автобус, говор в толпе затихал, люди словно замирали. Кое-где реденькими струйками вился над головами табачный дым — это курили попавшие тоже в число встречающих мужики. И уж, конечно, был тут и дядя Лёша Лялякин, надевший по этому случаю свою палёного цвета шинель и светло-зелёную выгоревшую пилотку со звёздочкой. Тут же сновал в шубейке дед Архип: был конец сентября, но очень холодный и сырой.
— Во-о, Леха, загадай, сколя человек приедет, — бубнил он и нетерпеливо чесал под шубейкой сзади. Возможно, ему, как и он Лёньке, всыпали туда в детстве из ружья соли и это место до старости чесалось. А возможно, у него была там мозоль: ведь дед Архип любил сидеть. И бабка Илюшиха всегда попрекала старика на людях:
— Ему только бы клушкой быть. Не работать. Всю жизнь будто насиживает что.
Впрочем, бабка Илюшиха не совсем была права. Дед действительно был лодырь — в этом спору нет, но если надо было идти за водкой или денатуратом, он в любую погоду отмахивал до семи вёрст. Не прочь был пройти и больше, только бы найти это зелье. Ну, а потом, конечно, сидел, так как во хмелю ноги ненадёжные. Да и в голове муть — можно уйти куда глаза глядят.