— Принимайте тогда в пионеры одного Лёньку за его заслуги. А мы с ним не хотим. Не желаем.
Что тут было! Даже матери наши растерялись. Их поочерёдно вызывал к себе в кабинет директор.
Моя мать, раскрасневшаяся, вернулась с приёма. И вздыхала и выговаривала мне.
— Лишка хватил. Лишка… Не твоё это дело — указывать старшим.
Я пытался ей всё объяснить. Но где там! Мать показала в угол у печки, где лежала у неё для особенного дела верёвка. Да и жёсткость её я не однажды испытывал.
После к нам зашла Колькина мать. И, вытурив меня за дверь, матери долго о чём-то разговаривали. Я, конечно, пытался подслушать, стоя под окнами, их разговор. Но до меня долетели лишь обрывки фраз басовитой Колькиной матери.
— Детишки смыслят, — восторгалась она. — Будто взрослые, ей-богу.
А на другой день, встретив нас с Колькой, идущих в школу, Лёнькин отчим процедил:
— Пакостники!
Впрочем, на сегодня это было только начало. Директор собрал нас семерых и наших учителей в физзале и, поставив в одну шеренгу, как заведённый, бегал по паркетному полу и шипел:
— Это бунт! Позорите школу!
Но Ирина Павловна, не скрывая радости, вежливо поправила его:
— Нет, Валентин Иванович, это протест детей. Борьба за чистоту их первого отряда.
Очкастая и русоголовая учительница четвёртого «А» класса тоже поддакнула:
— Да, Валентин Иванович, вы неправы.
Директор лизнул женщин нехорошим взглядом.
И вдруг решил:
— Это вы их подговорили. Да-да, вы!
Он тыкал в их сторону острым пальцем. Учительница четвёртого «А» класса вспыхнула от обиды, лицо её стало похожим на осенний кленовый лист. Но Ирина Павловна удержалась от нервного приступа, которые с ней случались. И, глядя в маленькие серые глаза директора, опять пояснила:
— Сами они поняли, Валентин Иванович. Сами! Надо только приветствовать… — добавила она.
Неизвестно, чем бы кончился этот неприятный разговор — свидетелями его нас сделал директор по ошибке или специально, чтобы унизить учителей. Как знать?
Но в физзал вдруг без спроса вошла грузная Олимпиада Григорьевна — и откуда она только взялась? До этого мы не видели её с полмесяца, учителя говорили, что она очень больна. И вот бледное и плоское, как подсолнух, лицо Олимпиады тревожно глянуло на нас, на наших учителей. Потом она перевела взгляд на озлобленного и взъерошенного директора. Взяла его бесцеремонно под руку, улыбнулась:
— У меня с вами, Валентин Иванович, срочный разговор. Отпустите на время этих… провинившихся.
И, грузная и большая, Олимпиада Григорьевна повела директора, как мальчишку, к двери. Он не доставал своим ершистым затылком даже до её плеча. И это было смешно видеть.