— О, поверьте, я знаю о падении Фуке и поднял немало кружек вашего отличного халлского эля в честь этого события, — ответил мой новый друг. — Мне также известно, что его преемником стал некий месье Кольбер, всегда бывший хорошим другом моего отца. Но французский двор — гнездо гадюк, капитан, и я всё ещё не уверен в том, как меня примут. — Он посмотрел на море, туда, где за низким полуостровом виднелись мачты «Юпитера». — И, честно говоря, я не спешу расставаться со своей новой жизнью. В ней нет ни удобств, ни слуг, что исполнят любую прихоть, но есть кое–что большее. Я почувствовал связь и взаимопонимание с ближними, какие, думаю, благородные господа вроде нас редко испытывают. В последние месяцы на мне не лежало тяжелой ответственности, я не решал проблем с арендаторами и урожаями, меня не заботили дела королей, придворных и знатных дам. Я пел и смеялся, много работал и пил. Я играл в кости с внебрачными детьми крестьян. Более того, я полюбил море. У меня даже возникло что–то вроде мечты стать капитаном военного корабля. — Тут он повернулся, хлопнул меня по спине и рассмеялся. — Кто знает? Может, однажды мы поплывем вместе, mon ami.
Я тоже рассмеялся, но вспомнил о долгой и мучительной истории отношений между Англией и Францией.
— Конечно, только может статься, что мы станем биться друг против друга, милорд.
— Будем надеяться, что этого не произойдёт, Мэтью Квинтон, — сказал Роже, граф д’Андели. — Будем надеяться.
Мы шли дальше, и оба молчали с минуту или больше. Затем граф д’Андели повернулся ко мне и мрачно произнёс:
— Мы люди чести и благородного происхождения, капитан Квинтон. Но есть кое–что выше этих понятий, какими бы значительными они ни были. Умиротворение. Здесь, на «Юпитере», я нашёл мир с самим собой. — Он посмотрел туда, где кончался пляж, на острова и океан вдали. — Но я думаю, что этот мир остался в прошлом, Мэтью.
* * *
Внезапная трансформация нашего француза, помощника парусного мастера, в полноценного дворянина вызвала на борту много разговоров и немало веселья. Ланхерн, Ползит и остальные его друзья с большим апломбом доставили его рундук и ранец с главной палубы в каюту казначея Певерелла, теперь принадлежащую графу д’Андели. Что бы Певерелл ни думал о своём вынужденном переселении — не сомневаюсь, то были кровожадные мысли — казначей не смел противиться воле капитана, обладавшего достаточной информацией, чтобы привлечь его к трибуналу, если пожелает; не мог он сдержаться и от недостойного подобострастия по отношению к резко возвысившемуся портному. Без всякого такта он резко и грубо изгнал своих помощников из затхлой каморки на орлоп–деке и в надменном молчании удалился в свою новую обитель.