Содержание третьего письма обеспокоило меня даже сильнее, чем новости о поведении матери. Выходило, что в этом весьма опасном и деликатном путешествии я променял значительный мореходный опыт и здравый смысл Кита Фаррела на иные качества Финеаса Маска. Это не казалось мне удачной сделкой.
* * *
Тем вечером я, потакая себе, отказался от компании других офицеров и ужинал без парика и в одиночестве, не считая мрачного присутствия Маска, который был, по меньшей мере в три раза старше большинства слуг в военном флоте и в тысячу раз несчастнее любого из них. До меня доносились голоса офицеров, собравшихся за столом в кают–компании сразу за моей дверью, и когда действие вина и эля усилилось, я расслышал, как Певерелл, заглушая прочих, стал громко и несдержанно разглагольствовать о самонадеянном юном отпрыске благородного рода, доставшемся им в капитаны.
— Что вы, джентльмены, первый Квинтон был всего лишь шорником Вильгельма Нормандского! Не слишком выдающаяся родословная, вопреки всем его замашкам и позам.
Лэндон заметил о симпатии короля к джентльменам–капитанам, людям, не ведающим законов моря и неба. Скоро они вытеснят из флота всех честных моряков — офицеров, рождённых и воспитанных морем, таких как он и Годсгифт Джадж, заслуженно командовавший всеми кораблями павшей республики. «И где же будет страна в грядущей войне с Нидерландами?» — вопрошал он. Поколение капитанов–мотыльков против лорда Обдама, Эвертсена, де Рюйтера и остальных, отличных флотоводцев. Боже спаси и сохрани Англию и их, всех до одного, от захвата бравыми голландскими «маслёнками»!
Плотник Пенбэрон одобрительно ворчал в те редкие моменты, когда не оплакивал состояние бизани и руля, а проникновенная речь боцмана Апа могла выражать как согласие, так и несогласие — никто не мог бы сказать наверняка. Наконец, они смешали все тосты недели, выпивая по очереди за короля, за возлюбленных и жён, за отсутствующих друзей, добавив особенно громкий тост в память о Джеймсе Харкере. Я окончил свой ужин в ещё худшем настроении, чем начал, и сверлил глазами Маска, если он пытался заговорить.
Джеймс Вивиан вернулся на борт поздним вечером и доложился мне на шканцах, куда я вышел в надежде, что ветер унесёт воспоминания о разговоре офицеров. Лейтенант сильно присмирел, показав иное, усталое и покорное лицо. Два дня на берегу в поисках доказательств убийства немногим ему помогли. Он узнал, что в день своей смерти капитан Харкер прослушал утреннюю мессу в церкви Святого Фомы и после этого пообедал, по–видимому, в одиночестве, в «Красном льве» в Портсмуте (если его там отравили, размышлял Вивиан, то двадцать человек, евших мясо той же коровы, и пятьдесят, пивших то же пиво, умерли бы той ночью). Капитан встретил мимоходом Стаффорда Певерелла, занятого на берегу переговорами с агентом поставщика, и обменялся парой слов кое с кем из команды у малого дока. Никто не видел его с двух часов пополудни примерно до пяти, когда он вернулся к корабельной шлюпке. Местопребывание капитана Джеймса Харкера в течение этих трёх часов оставалось тайной.