Вивиан возник из своей крошечной каюты, сонный и безоружный.
— Капитан, нет нужды тревожиться… — воззвал он ко мне.
Но я уже мчался к палубе.
Добежав, я увидел, как часовые хватаются за бока, едва сдерживая смех. Ползит и Тренинник пытались втащить на палубу дикого зверя в образе человека, который отбивался, ревел, брыкался и бранился в ответ. Выглянув за борт, я увидел Ланхерна, Карвелла, Леблана, Тренанса и ещё двух матросов, подсаживающих существо из шлюпки. Я попытался собрать всё капитанское достоинство, какое позволяла мне ночная сорочка, и спросил:
— Что всё это значит, старшина? Кто этот тип? Боцман, назначьте соответствующее наказание потревожившему покой на корабле…
Леблан и Карвелл обменялись непристойностями и сдавленными смешками. Ланхерн посмотрел на меня, ухмыльнулся и сказал:
— Не думаю, что вы станете наказывать его, сэр. Это капеллан, преподобный Гейл. Сегодня воскресенье, и ему предстоит проповедовать уже через семь часов, вот мы и решили вытащить его из «Дельфина» и вернуть на борт.
К этому времени преподобный Фрэнсис Гейл более или менее стоял на ногах. Его лицо украшала многодневная щетина, волосы всклокочены, от него несло выпивкой, мочой и рвотой. Человека, менее подходящего для службы нашему Спасителю, и непосредственно его высокопреосвященству Уильяму, архиепископу Кентерберийскому, трудно было представить. Было также абсолютно невозможно вообразить какие–нибудь подобающие слова, которые я мог бы сказать ему в сложившейся ситуации.
Так и случилось, что первым заговорил Гейл. Он вперил в меня маленькие покрасневшие глазки и произнёс:
— Благодать Гошпода нашего Иишуша Хришта и любовь Бога Отца, и причастие Швятаго Духа да пребудет с вами, капитан. — Потом он сощурился на меня, пошатнулся и ухватился за моё плечо. — Муки адовы, высочнный–то какой! И волосы уже редеют. Боюсь, будете лысым как коленка ещё до тридцати. Да приидет Царствие Твое во веки веков. — Он мощно рыгнул. — А теперь… где моя каюта?
Я стоял на шканцах «Юпитера» и с тревогой оглядывал сборище матросов, безучастно переминавшихся с ноги на ногу. Самые благочестивые, вроде великана Ползита и мавра Карвелла, уже бормотали молитвы себе под нос. Вообще бормотания и разговоров хватало, хотя боцман Ап и сыпал нечленораздельными проклятиями, призывая хранить праведную тишину. Мне казалось, на меня смотрят и сразу отводят глаза, обсуждают меня шёпотом, смеются. Я воображал, что, по общему мнению, я заслуживаю не большего уважения, чем «враль» — человек, выбираемый каждую неделю для изысканного наказания: драить нос корабля прямо под четырьмя отверстиями гальюна. Кое–кто осматривался в особой моряцкой манере, прикидывая, когда переменится ветер и начнётся наше путешествие. Мощный ветер с запада слегка поутих, но за париком и шляпой на голове Джеймса Вивиана, что стоял рядом, виднелся вымпел, всё ещё уверенно струившийся на ветру.