Затушив окурок, он положил тяжелые узловатые руки на колени. Ладони его мелко подрагивали.
— Первый раз читал как исторический роман. Интересно… Раньше и не задумывался, почему на дворе именно тыща девятьсот девяносто девятый и почему именно от Рождества Христова повелся отсчет. И почему коммунисты, талдычащие на каждом углу, что бога нет, не отказались от такого летоисчисления? Сколько раз слышал, как бабы кого костерят: «Хам, Ирод, Иуда!» Думал, просто ругательные слова, а они именами оказались, и за каждым свой смысл и свой грех имелся… Потом уж внимательно вчитываться стал. И молиться, чтобы, значит, Маша выздоровела.
— Помогло?
Василий гневно полоснул взглядом, и Вадим немедленно пожалел о сказанном.
— Скончалась тем же летом. Схоронил, поминки справил. Последние гроши на то просадил. А через неделю комиссия из жэка заявилась. Собирай, мол, манатки и иди куда хочешь! Пока добром просим. Я до того в тонкости не вникал: о печати в паспорте, прописке, завещании, приватизации. Жили да жили. Тем более детей ни у нее, ни у меня не было. «Раз не прописан, — говорят, — больше проживать здесь не имеешь права. Собирайся, пока наряд не вызвали».
— И ты ушел?! Что у вас за законы, все против людей.
— Но ведь и они правы, — смиренно произнес Ежов. — Я никого не осуждаю… Вещи и мебель я в тот же вечер распродал в доме. Назад в деревню не поехал. Что меня там ждет? Ни жилья, ни работы. И съехал в подвал, оборудовал под себя комнатенку.
— Не гоняют?
— Кому я нужен? Жильцы знают меня как облупленного. Кто просит в чем помочь, никогда не отказывал. Рассчитываются деньгами, когда продуктами. Бесплатно дворничаю, за порядком присматриваю. И потом, ни шпана, ни пьянь сюда не лезет. Раньше, было, наведывались, баловались спичками… Так и живу. Никому не мешаю, отрабатываю свой кусок хлеба.
Он широко зевнул и, сдвинув манжет рубахи, посмотрел на часы:
— Ого! Четыре часа. Пора ложиться. Мне вставать ни свет ни заря.
Ежов зажег свечу, выбрался в проход, и уродливые черные тени побежали по мрачным стенам. Повозившись в соседнем отсеке, скоро вернулся со свернутым в рулон матрасом. Расстелил его на полу, сделал еще одну ходку в закуток, служивший кладовкой, вынес подушку и старую мутоновую шубу.
— Я на полу, — тоном, не терпящим возражений, заявил он Вадиму. — Спокойной ночи.
Потянувшись к лампочке, выкрутил ее. И тяжелый, непроглядный мрак поглотил комнатенку.