Две юные, стройные немки, в белых наколках и фартуках, сдержанно улыбаясь, наливали коньяк в рюмки гостей. Хозяин, занимавший своим обширным телом за столом больше места, чем двое стройных финнов, и шума создавал больше, чем все присутствующие.
— Господа! Сегодня на моём обеде словно присутствует вся армия Финляндии. Я чувствую её боевой дух и пью за неё. Прозит!
Маннергейм сдержанно и с улыбкой поблагодарил и тоже выпил большую рюмку французского коньяка.
Выразительный портрет висел на стене, напротив барона. Он подумал, что это, пожалуй, работа Менцеля. Художник изобразил на портрете юную красавицу в шляпе с поднятой вуалью. Надменное и задумчивое лицо её выражало скрытую страсть и переживания, а тёмные глаза светились нежностью.
Маннергейм смотрел на портрет, и воспоминания на минуту охватили его. Ему нравились красивые женщины...
С девятьсот третьего года, после отъезда жены и дочерей в Париж, он вёл холостяцкий образ жизни. На личную, как это принято называть, жизнь практически не было времени.
Однако случалось... даже влюблён был. И в молодости. И в зрелом возрасте. И Настеньку Арапову нежно и взволнованно любил, она и стала его женой. Потом как-то всё разладилось. Много ездил. Всё время отдавал армии. Позже — и политике. А женщины не могут жить без постоянного внимания. Но для него не было ничего выше служения великому делу сохранения земли родной. Для семьи времени оставалось мало... Он всегда хорошо относился к женщинам. Защищал, покровительствовал. Будучи уже правителем, особенно заботился о женщинах, матерях нации. А своя любовь к женщине?.. Он не хотел общаться с женщиной без глубокого чувства. Но в долгой жизни было всякое. Когда-то, очень давно, искренне любил чужую жену, графиню, большую любительницу коней и верховой езды. Увлекался одной известной балериной...
Но воистину глубокое чувство за всю жизнь, органически коренное чувство привязанности и любви, было у него только одно. К своему делу. К родине.
...Он не опьянел, выпив несколько ёмких рюмок коньяка. Всегда мало пьянел, алкоголь не мог подавить мощь его интеллекта. А когда барон был в нервном напряжении, выпивка вообще на него не действовала.
На другой день, 28 июня, во второй половине дня, вместительный «фокке-вульф-кондор» доставил маршала и его офицеров в Хельсинки. Поздно вечером, точнее уже ночью, после домашнего ужина и традиционного кофе, в своём доме на Каллиолиннатие, 14, поднялся в спальню. Долго стоял, раскуривая сигару, глядя в окно на светлую чистоту белой ночи над Финским заливом, на лёгкую рябь родной балтийской воды. В порту стояли военные корабли. Виднелись окружавшие порт зенитные установки. Маннергейм смотрел на этот кусочек родной земли, чувствуя до боли её дух, и ощутил почти физически её очень недостаточную защищённость перед огромными вооружёнными армиями воюющих колоссов. И с той, и с другой стороны.