Она взяла в руки верхний альбом и машинально открыла его: мамины и папины свадебные карточки, чуть выцветшие от времени, но такие полные жизни! Бабушка и дедушка — папины родители… и еще бабушка и дедушка, уже мамины, оба рано умершие… Отчего? Она уже и не помнит… Огромные куски жизни… Почему она не расспросила обо всем, когда это еще можно было сделать? А теперь поздно даже сожалеть, она никогда не узнает того, что раньше казалось неинтересным и ненужным и только в последние дни внезапно обрело весомость и значимость. Когда она поняла, что может лишиться и собственной жизни… огромного ее куска, о котором тоже никто и никогда не узнает!
И снова: фотографии, фотографии… какие-то чужие люди, то ли мамины, то ли папины друзья. Свадьбы, посиделки, дни рождения, вылазки на природу… море, лес, чужой город, чья-то дача… Зима-лето-осень-весна… все вперемешку. И лица, лица, лица… И не у кого узнать и спросить: кто все эти люди? И что они делают здесь, в этой квартире, где теперь тоже все так нелепо перемешалось?
Вот он, принадлежащий когда-то им двоим, с двумя наивными розовыми сердечками на обложке, соединенными в одно целое и зачем-то украшенными еще и цветочками, и листиками, и голубками, — это их детский… И, кажется, теперь она понимает, отчего папе пришла в голову идея подарить им двоим по медальону сердечками. И альбом этот, розовый, пошловато-наивный, наверняка он выбирал. Папа был гораздо сентиментальнее мамы — черта, которую мужчины обычно стараются спрятать. Что ж, он не прятал. Он действительно был очень добрым! И так гордился тем, что у него целых две красавицы-дочери!
Она раскрыла альбом — и сразу сдавленно вскрикнула; потом быстро перелистала страницы. Так и есть, начиная с самой первой фотографии все, что находилось внутри, было изуродовано. Но не просто изуродовано, а искалечено со смыслом: во всех случаях одна из девочек была отрезана от другой. Символично отделена. Но этим не ограничились: глаза второй, противоположной девочки, были выколоты чем-то острым! Шилом? Шариковой ручкой? Ножом? Ножницами?! Теми самыми, которыми мама располосовала пальто прежней сиделки?! И кто, кто это сделал?! Неужели тоже… мама?!
Она потерявшими чувствительность пальцами зачем-то выбирала карточки из их целлофановых гнезд, куда теперь они были засунуты по-другому: не две, а одна девочка на руках у мамы или папы. Тот, который разрезал фотографии, вероятно, считал, что только одной девочке должно было достаться все: любовь обоих родителей, их внимание, их ласка… Все похвалы, все хорошие оценки в школе, все победы, все подарки, все первые симпатии, все любови… Это она: одна, единственная, смотрящая ясными, улыбчивыми глазками — или же тревожными, широко распахнутыми, или же кокетливо щурящаяся… На лошадке, на карусели, с куклой, с мишкой, снова с куклой… за партой — нет, за половинкой парты! Вторая половина — у другой девочки! У зловещей тени, отражения, призрака! У той, которая не должна была ни на что претендовать, но почему-то, по некоему капризу судьбы всегда урывала, отбирала себе половину! Причем всегда норовила отхватить побольше! И ее — ту, что стремилась забрать, сцапать, захватить все себе, — ее как раз и отрезали! Или же не ее, а ту, другую?! Которая всегда брала безропотно то, что оставалось? Что ПОЗВОЛЯЛИ взять?!