Короткой черной расческой Кэти зализывает пряди назад и заправляет за уши.
Раз в неделю Дороти накручивает и перевязывает на всю ночь тряпочками свои лохмы, чтобы в воскресенье они держались пружинками и не разворачивались. Стоит перед зеркалом и тренирует губы, чтобы во время разговора не были видны ее беззубые десны.
Готовятся все – на сей раз даже я, ведь он может ко мне прийти, – но только не Блендина.
Во время ленча ничего не лезет в горло: опять этот студень из бычьих хвостов, и мелкие косточки катаются на наших языках.
В отсеке тепло. Подушка на моей койке пышная и белая, простыни, одеяла, карандаш, четвертая камера в порядке, нет нужды казаться компанейской и постоянно трепаться, тем более, что мне этого не хочется.
Мы очень боимся, как бы друг друга не сожрать. Так поступают акулы, волки – искушение непреодолимо, – в море нет летних вегетарианских лагерей. Мессия увел группу дистрофиков на склон горы Тамалпайс, где они ели морковные пирожки и высокопротеиновые овощные плюшки с кубиками чистого тростникового сахара, ждали конца света и составляли друг другу гороскопы. Зимой, когда снег покрывался коркой, мы садились у калорифера и слушали новости о наблюдениях за неопознанными летающими объектами, а Мать говорила, что явятся пришельцы и заберут с собой для обучения немногих самых особенных. Она обещала, что я буду одной из них, и я, обхватив себя руками, с нетерпением ждала, когда же они прибудут, – готова была с ними улететь. Лежала ночью на животе, упершись подбородком в руки, и мечтала, что, когда проснусь, бесцветные тонкие волоски на руках станут длинными, густыми и шелковистыми, как у белой козы. Женщина-коза об этом узнает. Она живет в трейлере у мусорной свалки, носит хлопковый наряд и вырезанную из автомобильной камеры обувь. К ней приходят больные животные. Она никогда не причесывается, и обитающие в ней твари не испытывают беспокойства. Я подбегу к ней на цыпочках, боясь наступить на жучков, на миллионы жучков, которые встретят меня на небесах, когда я умру. Не стану есть мясо и яйца, пить молоко из страха перед ними, не из любви, а именно из страха обнаружить их живыми в себе – какими отвратительными все они были, – и я сижу в дереве над рыжим быком и посмеиваюсь, когда мимо проходит Женщина-коза. Но я веду себя осторожно, чтобы не коснуться того, чего касалась она, не нагадить у колодца или в саду из опасения тифа в брюкве – огромных желтых истекающих кровью тифозных помидор.
Пора. Меня зовет Гладкозадая. Медленный, многотрудный путь к окну, гляжу сквозь стекло, опираясь руками о стену отсека. У него желтые глаза, сам желтый и темный с оранжевыми волосами, смотрит на меня дырами на лице – шрамы от угрей на челе, ногти на стекле черные, зубы напоказ длинные, темные и расщепленные, бледные десны выпирают наружу. Он высок, дешевка дешевкой, смотрит мимо меня на пляшущую на столе Голди – ее длинная челюсть болтается ниже темной губной помады. Говорит: «Во дела, месяц назад я хотел снять эту штучку в баре на Мичиган-авеню, но не сошлись в цене». Продолжая, он перевел на меня взгляд желтых глаз и попросил отойти от окна, чтобы мог рассмотреть меня. Я с досадой вспомнила про белые ботинки с кожаной вставкой на два размера больше моего, волосы на ногах, потому что мне не дали бритву, чтобы их побрить, толстоватые руки, и что сейчас посторонние вмешаются в наш разговор. Он хотел, чтобы я призналась в том, что совершила. Сказал, мол, у него есть знакомый адвокат, которого он задействует, если я соглашусь жить с ним в Санта-Монике, что достаточно богат, чтобы держать свою журнальную команду. Он видит, что я не в восторге от того, что он пялится на Голди, но во мне есть класс, определенный шик и, наверное, меня научили, как осчастливить парня. Я ответила: да, конечно, и когда же? Он ушел.