Я в платье вышла из кабинки и встала на подиуме. Инструктор вздыхает, мне надо принять позу, платье падает, я остаюсь в лифчике – ничего кроме лифчика, – хватаю платье и бегу обратно в кабинку, появляюсь снова, но уже голая и спокойная и принимаю нужную позу.
Я толстая. Мы все толстые, кроме Кэти и Блендины. Ноги все короче и короче. Ложась на нары, свешиваюсь по сторонам. Чувствую себя медленной и старой. Руки беспомощные, скользят вокруг костей. Если я двигаюсь быстро, то жир болтается и ранит кожу. Если спрыгиваю с койки, груди, живот и ягодицы шлепают – дергают и растягивают ее. Это все пироги, картофель, макароны и рис, молоко и масло. Уловка властей: нас пытаются раскормить и удушить в себе. Кусочки мяса в бычьих хвостах – быстрая еда, – кипы тарелок и на десерт ванильное мороженое – по три галлона в посуде, – тяжеленные чашки и липкая, холодная ложка, горшочки с маслом, дрожащее, сверкающее желе в мороженом. Откуда-то валятся бесконечные буханки белого хлеба, горячее масло размазывают тыльной стороной ложек, а поверх него желе. По шесть кусков после десерта. Четыре с маслом и желе и два только с маслом. Кладем перед собой на койки, берем по одному в левую руку и аккуратно выкусываем по форме челюсти либо со стороны, либо для разнообразия с угла. Чувствуем, как желе густо растекается на языке и, превращаясь в сахар в зубах, проваливается в полость между десной и щекой, а масло гранулируется на нёбе. Если открыть рот, то хлеб касается изгиба нёба, его сладострастно жуешь, затем глотаешь. И снова откусываешь от белого квадрата в пальцах, чтобы получились то звезды, то сердца, то собственные или чьи-нибудь еще инициалы, то силуэт кролика или Соединенных Штатов без Аляски и Гавайев. Выедаем это в хлебе и раскладываем на койке. Выбираем один и, ощущая форму и аромат, аккуратно съедаем, пока не прикончим все. Иногда засыпаем, ничего не оставив, а порой забываем на нарах или в руке кусок и просыпаемся утром с расползшимся хлебом и растекшимися по ладони или по лицу желе и маслом – волосы здесь грязнятся на удивление быстро. Слизнув все, умываюсь к завтраку, не глядя в зеркало, чтобы не видеть, как заплыли глаза и щеки лезут под самые брови. А если коснуться лба, то можно почувствовать между кожей и костью плоть толщиной в дюйм.
Библию забрали вместе с Чокнутой Пэтси. У нас есть одна книга, и мы ее бережно храним. Западное издание в бумажном переплете по фильму «Маклинток» с Джоном Уэйном. Мы ее читали по нескольку раз – на кровати между завтраком и ленчем или между ленчем и обедом. Первые две и последние шесть страниц пропали. Мы об этом не говорим. Кэти держит книгу под матрасом пустых нар, куда надзирательницы никогда не заглядывают. То ли неделю, то ли год назад появилась еще газета, которую мы читали по очереди, изучали каждое слово, интересовались бракосочетаниями, смертями, цифрами биржевого курса, кулинарными рецептами. Вверху левой колонки на четвертой странице была помещена фотография – портрет Олдоса Хаксли, надпись готическим шрифтом: «Умер Хаксли», и ниже параграф текста. Никогда его не любила. Помню, читали в школе на уроках английской литературы «О дивный новый мир», когда мы гордились тем, что такие передовые. Анализировала, сидя за столом, скрестив ноги, откинувшись в сторону, опершись локтем о гладкую столешницу и погрузив лицо в ладонь так, что указательный палец поглаживал глубокую впадину у глаза между скулой и лбом и соскальзывал к твердой сильной мышце в месте, где нижняя челюсть прикрепляется к черепу. Чтобы ощутить, какие гладкие у меня щеки. Я его не любила, считала глупым, болтуном, не ошибающимся, а, понимаете, неумным. Газета оказалась полуторамесячной давности. Когда принесли завернутую в нее швабру для отсека С, я чуть не заплакала, старалась сохранить спокойствие, но слишком устала. Старая гвардия вымерла или умирает, и кто заступит на их место, даже если они глупцы, у кого настолько недостанет мозгов выделить их из других, и я разжала пальцы левой руки, чтобы карандаш свободно повис в воздухе, и слегка согнула запястье. Рука парила, едва шевелясь, над стулом, я же для себя запоминала, что происходит в зеленой комнате с зелеными досками и низкими окнами, за которыми дождь. Ведь нас так мало, светлых голов, читающих и говорящих. Что мы думаем о тех, кто нас признал бы, если бы наши голоса были подходящего тембра?