Слева за бортом проплывали холмы.
Капитан повернулся к Нестору:
– Скоро Саратов… Впервой в этих краях?
– Впервой.
– Важные места. Пугачевские, – сказал капитан с гордостью. – Гляди, во-он та горушка. Ее Лисьей называют, а еще Меловой. А тот шихан, что повыше, – Соколова гора. Там Пугач свой шатер ставил, все саратовцы на поклон к нему шли…
Нестор вглядывался в проплывающий берег. Горы, что отражались в тихой воде, были мирными, уютными. Никак не вязались они с грозным именем Емельяна Пугачева.
– Небось бои были серьезные? Кровищи пролилось?..
– Какие бои! Пугач здесь страху нагнал такого, что царские войска сдались без боя, – сказал капитан и философски добавил: – Так в любом бунте. Главное, страху нагнать. Вот и сейчас: кто сильнее, кто страшнее, тот и будет сверху.
– Ну, сейчас не бунт, – возразил Махно.
– А что, по-твоему?
– Бери повыше: революция!
– А это все равно. Это как назвать. Главное, что потом!
– А шо потом?
– Потом?.. Потом – голод. Бедность. И всякие болезни. Гадалки, знахари… Это уж как водится.
Помолчали. Впереди по носу к ним приближался город со своим шумом: ржанием лошадей, громыханием телег, криками извозчиков, перезвоном церковных колоколов…
– А может, дальше с нами? – спросил капитан. – Может, до Костромы?
– Мне в Москву надо. С Саратова поездом все ж побыстрее будет.
До Москвы Нестор добирался долго. Поезда ходили «по революционному расписанию». После того как кондуктор объявлял, что «дальше не пойдет», приходилось пересаживаться, ждать, а кое-где вылезать или даже прыгать на насыпь, если проходили поездные облавы где-нибудь в степи или в лесу. Об опасности предупреждали неожиданные скрипучие торможения, крики, вопли, выстрелы и топот на крышах, где, по случаю весеннего тепла, всегда сидели мешочники, прозванные «грачами».
В городах, если приходилось задерживаться, Нестор пытался найти собратьев по борьбе и вере, анархистов. И нередко находил. Даже в Пензе, городе по тем временам относительно богатом, жившем еще по-старому, куда Нестора завели кривые дорожки. Именно там он уложил в свой полупустой чемоданчик, поверх бельишка да пары брошюр, полторы дюжины круглых румяных булочек, подарок местных соратников. «В Москве, – предупредили они, – собак едят».
Махно не поверил. Он помнил Москву семнадцатого: не может быть, чтобы за год все так переменилось. Брехня! Ну, Питер – понятно, кругом болота, а Москва всегда была сытой…
Здесь же, в Пензе, друзья помогли ему одеться по-рабочему: в телогрейку, промасленные штаны, на голову напялили кепку в масляных пятнах. Еще не отмывшийся как следует от пароходного уголька, с темными морщинами, с мозолями на широких ладонях, гуляйпольский анархистский вождь приобрел самый надежный пропуск: облик настоящего пролетария.