Казалось, девочка обращается к нам, присутствующим в зале. Я вижу борющийся, истекающий кровью город, вспоминаю испепеленный, разрушенный, но до конца боровшийся Севастополь. Смотрю на раненых, на товарищей по работе. Некоторые встали, у многих на глазах слезы. А девочка продолжает:
С надеждой смотрит на тебя народ,
И всюду песни про тебя поются.
Спеши, боец! Смелей шагай вперед,
Чтобы домой с победою вернуться!
Когда она замолчала, в едином порыве все встали. Несколько выздоравливающих бойцов окружили девочку — обнимают, жмут руки.
Концерт закончился. К сцене направился комиссар госпиталя, чтобы поблагодарить выступавших. Но его опередил пожилой боец в халате, бледный от долгого лежания на койке.
— Я выздоравливающий, я почти здоров, — говорил он. — После выступления наших дорогих шефов я прошу командование госпиталя отправить меня на фронт!
На другой день комиссар госпиталя сказал, что в тот вечер больше двадцати человек из выздоравливающих подали заявления досрочно выписать их из госпиталя и направить на фронт. Для меня этот вечер тоже не прошел бесследно. Хотя после Севастополя я чувствовал себя неважно, но неотступно преследовала мысль: надо решительно добиваться отправки на фронт! А тут, как на грех, случился еще один разговор.
Выступал я на ткацкой фабрике Меланжевого комбината с докладом о героической борьбе защитников Сталинграда. Слушали внимательно, многие женщины платочками вытирали глаза. У каждой кто-нибудь из близких воевал, иные уже получили похоронную.
Как только я закончил, поднялась одна из женщин и в упор спросила:
— А почему вы такой здоровый, а не на фронте?
Мне казалось, что все смотрят на меня с укором. Не знал, что и ответить женщинам. Секретарь парторганизации, сидевшая рядом, нашлась быстрее меня.
— Скажите, что вы участник обороны Севастополя, — шептала она мне, — что были там секретарем горкома, что были ранены…
Не преодолев как следует смущения, я повторил все это. В заключение заверил, что каждую минуту, если потребует партия, готов взять оружие в руки.
В общем-то укор и даже показавшаяся мне неприязнь были мною сильно преувеличены. Просто слова эти оказались как соль на рану. Женщины не дали мне закончить, стали расспрашивать о Севастополе, о том, как жители города перенесли все тяготы обороны. А задавшая вопрос подошла ко мне с глазами полными слез:
— Вы простите меня, злая я стала, несдержанная. Да и как не стать. На фронте убит муж, два сына сражаются. Дома еще двое…
— Да вы не терзайтесь, — я крепко пожал ей руку. — Я вас понимаю…
Находясь под впечатлением разговора, в горкоме я обратил внимание на то, что в аппарате у нас многовато мужчин. Сказал об этом Варваре Николаевне Малышевой, упомянув и о расстроившем меня инциденте на комбинате.