Наконец пришли русские!
Танки проехали быстро, едва кто-то из танкистов успел напиться молока. Но я все же прочел надпись на броне: «Вперед, на Берлин!»
Я тоже пойду с ними.
Утром я выгнал стадо в поле. Было тихо и пусто. Пустил коров пастись, а сам полями помчался в Большие Мосты, где как будто бы разместилась комендатура. Может, уже завтра надену форму. Пусть увидит меня тогда «американец».
Коменданта я застал, но он только рассмеялся, когда я сказал, что хочу идти на Берлин.
— Винтовка ведь больше тебя.
— Так дайте автомат, — не уступал я.
Он дал мне хлеба и банку тушенки. Сказал, что у него дома остался сын, такой же, как я.
— Когда я уходил на фронт, ему было одиннадцать лет. Теперь ему, как и тебе, четырнадцать.
— Он не узнает вас, когда вернетесь, товарищ командир, — сказал я, полагая, что должен его как-то утешить.
— Твой отец тоже тебя не узнает…
Я промолчал, а потом, хотя капитан и не расспрашивал меня, рассказал ему о себе. О том, что не помню родителей, что воспитывался в детском доме, пока война не разбросала нас по свету. О том, как месяцами скитался от села к селу. О голоде, днях без хлеба и улыбки близких, а также о немцах, угонявших людей на работу в Германию. Они обещали хорошее питание, школу, обувь. Дали на дорогу паек, но, вместо того чтобы идти на вокзал, я пошел во Львов. Там было много немцев, и я боялся, что встречу тех, которые хотели выслать меня в Германию.
Теперь же я сам хотел туда попасть, но русский офицер был неумолим. Он упорно полагал, что я слишком молод.
— Впрочем, — сказал он обрадованно, — за нами идет ваша армия.
— Наша? — оживился я. — Польская? — Я был уже готов отправиться в путь. — Где она?
Офицер пожал плечами.
— Может, во Львове. Ищи…
Он высунулся из окна. Во дворе урчал грузовик.
— Петя! — крикнул командир. — Возьми с собой этого бойца…
Вновь знакомые места. Улицы, забитые войсками. Меня подмывало посмотреть, как теперь выглядит наш бывший приют, но я не пошел к тому месту.
Однако именно туда я и попал.
Нашел здание комендатуры, говорю часовому, что у меня есть дело к коменданту. Когда он привел меня к нему, у меня язык отнялся. Комендант спрашивает, что я хочу, а я смотрю на его мундир, такой, какой носили до войны солдаты, которые размещались в казармах рядом с нашим детским домом. Нет, я не плакал, честное слово. Даже тогда, когда, лежа за печкой у «американца», слышал, как бандеровцы говорили, что лучше и меня пришибить… Заплакал я только один раз, но это было уже после войны.
Наконец я с трудом выдавил из себя:
— Возьмите меня в армию!